Заметив, что отряд позади него растягивается и начинает понемногу отставать, предводитель слегка натянул поводья, не останавливаясь, обернулся:
– Что же, братие, вовсе без сил, что ли? Едва едете.
– Княже! Гляди, по дороге, за мысом, хаты чернеют! Вон там. Посмотри!
Понукая усталого коня, князя догнал один из его дружинников. Поравнялся, смахнул с лица мутные брызги и продолжил:
– Слышь, княже Александре![1] Надобно свернуть да поглядеть, что там такое. Ежели поселение русское, так не остановиться ли нам засветло да не заночевать ли? В такую хмарь среди чистого поля стана не разбить – в грязи утонем да вымокнем. Никакой шатёр не спасёт…
Александр поднял руку, защищая глаза от ветра и хлопьев мокрого снега.
Вдалеке, там, где берег становился ниже, действительно виднелись чёрные силуэты десятка вросших в землю домишек.
Обернувшись к дружиннику, князь пожал плечами под мокрым плащом:
– Остановиться-то, Митрофанко, надобно. Долее ни мы, ни кони не выдержим: вон, твой уж оступается, в грязи скользит. Только поселение то не живое. Гляди: ни дымка над кровлями!
Другой дружинник, средних лет, крупный мужчина, с бородою по грудь, в свою очередь, догнал князя и, возвысив голос, чтобы его речь не заглушало хлюпанье копыт по грязи и фырканье коней, проговорил:
– Знаю я, княже, это место. Тут когда-то целое городище было. Потом, когда отец мой, царство небесное, сюда ещё с дружиной твоего отца, князя Ярослава, ездил, только поселеньице осталось, малое да нищее. А после и оно вымерло: татары разорили дочиста. Людишек кого в полон увели, а кто сам ушёл.
Выразительное лицо Александра исказили одновременно гнев и неожиданно, но явно обозначившая себя боль. Она будто шла изнутри, будто невидимая глазу рана вдруг дала о себе знать. Князь не вздрогнул, не поморщился. Только его губы чуть покривились и напряглись да зрачки расширились, сделав глаза темнее и глубже. Эту странную, глубоко спрятанную, необъяснимую боль он не раз уже чувствовал за время пути и не хотел говорить о ней своим спутникам. Они и не замечали ничего. И в этот раз приписали его невольную гримасу раздражению и гневу, вызванным словами его спутника.
– Мы ж третий день из ханского становища едем! – воскликнул Александр. – И ничего живого – будто вымерли русские люди! Как вкруг норы драконьей… И дань им платим, и не выступаем супротив их власти, а всё едино: не могут они нас не трогать, не губить, не разорять! Что же им так кровь-то русскую пить нравится?!