Чорт! Куда смотрят коммунальщики, ноги сломаешь, не дойдя до работы!!! … В метро было столпотворение. Час пик. Хорошо – ехать без пересадок. Он смотрел на лица. Лица ничего не выражали, обычное нейтральное выражение, «на людях», когда не надо соображать, делать выбор поступка, и реагировать не на что. Просто «фотографии на документы».
– Нет людей мудрых и глупых. Потенциал любого безграничен. И каждый живёт в своей философской системе, по своим правилам, руководствуясь своей этикой. И в границах своей системы – он мудрец. Другому нет хода в этот мир. Конечно, каждый мир самостоятелен и самоценен, только границы этих миров очерчены чётко, или размыты. Имеют тенденцию к усложнению, или застывши. Способны к взаимопониманию, открыты для влияния, или замкнуты в своих установках, не способны к эволюции, окоченевши в собственных догмах. Они живут по законам замкнутых систем. И любое покушение на эту замкнутость воспринимают, как угрозу существованию… Как мы одиноки в этих своих замкнутых мирах. И нужна вся, присущая нам мудрость, чтобы выжить в них … —
Он стоял, крепко притиснутый со всех сторон, с тоской косясь вверх, на яркий поручень, до которого было не дотянуться, и чувствовал острое ребро ноутбука в сумке, вывернутой невероятным образом. Кроме ноутбука там находился ещё свёрток с котлетами, пожаренными вчера перед сном, и пара бутербродов с какой-то эластичной колбасой…
Ехать было ещё три станции. Ерунда, когда-то он ездил по полтора часа, с двумя пересадками… Вокруг него покачивались десятки обособленных миров, индивидуальностей, континуумов. В складках одежды прятались иные измерения, чёрные дыры, струны и рояли… Что-то вдруг изменилось в объёме поезда, будто само пространство замерцало и завибрировало. Тусклый свет стал прерывистым, будто вырывался из плафонов отмеренными порциями, лица серыми пятнами изгибались, как в изогнутых зеркалах смеха, только вместо смеха их провалов ртов рвался немой крик. Люди задвигались, словно какой-то поршень пытался выдавить их в заднюю дверь, в чёрный зев тоннеля. А потом звук включился и ударил по сознанию, по нервам, сдавил внутренности, вставил куски ваты в уши. Не было различимых слов, даже эмоции вылились в этом звуке – рёве сплошной какофонией, в которой и тоска, и злоба, и протест звучали на одной ритмической ноте. Казалось, если бы окна можно было открыть, люди стали бы выбрасываться в мелькающую тьму. Здесь движение было невозможно…