И она ушла.
– Кто это? – спросила мама.
– Откуда я знаю? – сказал я, но тут же, чтобы смягчить невольную резкость, немного приврал: – Знакомая одна. Даже имени не знаю.
– Какая решительная, – сказала мама с непонятным выражением.
– Даже слишком, – сказал я. – Суперрешительная.
Через неделю Елизавета уже таскала бельё в прачечную.
Если я стану рассказывать сейчас, сколько раз я вырывал у неё руку в кино или даже в комнате, когда мы смотрели телевизор, а мама была на кухне, сколько её записочек я рвал, не читая, то не хватит целого вечера на этот рассказ.
От одного, правда, я отучил её сразу – от привычки лапаться в подъезде. Она, как тогда в метро, поставила меня к стене и с каким-то урчанием схватила одной рукой за талию, другой за шею и впилась в губы.
Я живо завернул ей руку за спину!
Она так зарыдала! Даже извиняться пришлось. В этот момент я чуть было не совершил решающую ошибку: моя рука потянулась погладить её волосы, но она вдруг вывернулась и укусила меня в ладонь. И я понял, что все её поступки направлены на обладание. Мне стало страшно.
А мама была в упоении от Елизаветы.
Елизавета вместе с родителями торговала итальянской мебелью. Денег у неё было столько, что мама смотрела на неё без всякой мысли, с одной только преданностью. Пока воспитывала меня, ни разу не расслабилась, но появилась Елизавета и она потеряла волю.
Елизавета приносила шейку, груши, сыры, креветки, фисташки, шоколад и мама каждый вечер ждала её, нетерпеливо поглядывая на часы. Мне казалось даже, что она облизывалась. Елизавета приносила еще и хлеб, пышный, белый, и масло, сочащееся и желтое.
Мама делала стойку – Елизавета заваривала чай, резала хлеб, намазывала масло, покрывала его розовой пластиной рыбы…
Да. И сам я любитель солёненького. Но я боялся любой формы зависимости от Елизаветы. Я культивировал в себе брезгливость к её солдатским манерам, громкому смеху, безошибочным рукам. Я старался не оставаться с ней наедине.
Но мама, жадно проглотив три-четыре бутерброда, становилась приторно-ласковой, начинала понимающе хихикать и уходила из дому.
Елизавета шла на меня, как Вий…
Когда-нибудь мне не удастся сохранить брезгливое бесчувствие – ведь Елизавета, подплывающая ко мне мягкой грудью, бесстыжими пальцами, ярким, как семга, языком, была красивой женщиной. Когда-нибудь она догадается погасить свет и всё будет кончено.