Моя божественно красивая сестрёнка внутри оказалась настоящим
безжалостным чудовищем. Встав, в трёх шагах от меня, в недавно
продемонстрированную мне фехтовальную стойку, она мило улыбнулась и
предложила не стесняться и нападать на неё тем безобразием, которое
было у меня в руках и называлось «колишемард». Оно ассоциировалось
у меня по внешнему виду с огромным паяльником для специальных
высокоточных деликатных монтажных операций. У него толстый медный
стержень, для подержания прецизионной температуры за счёт большой
массы заканчивался тонкой миллиметровой иглой, для пайки
многочисленных выводов микрочипов. А здесь же – широкая
незаточенная треть клинка возле гарды на оставшиеся две трети до
острия внезапно и резко переходила в острое четырёхгранное
ромбическое жало.
Как показали дальнейшие события, от
привычного мне монтажного инструмента в моих умелых руках было бы
намного больше толку, чем от того, что сейчас с трудом удерживала
моя правая ладонь. Я хотя бы попытался засунуть паяльник в
соблазнительную задницу моей высокомерной
противницы, красиво подчёркнутую кожаными штанами в обтяжку.
И желательно ручкой вперёд, чтобы вытаскивать его надо было за
раскалённое до температуры двести шестьдесят градусов по Цельсию
фигурное жало.
В реальности же выглядело всё намного
более жалко и плачевно. Я нападал, как моська на благородного дога,
прыгая вокруг моей не сходящей со своего места соперницы по
спаррингу, пытаясь нанести ей хоть какой-нибудь урон. Все мои
потуги заканчивались только двумя вариантами: либо моё оружие
отводили в сторону, а затем я получал болезненный удар плашмя по
своим филейным частям, либо колишемард, что Мишель с трудом пытался
удержать в своей уставшей руке, словно обретя крылья, улетал в
сторону на несколько шагов. И мне затем приходилось за ним бегать,
получая очередной шлепок по седалищу. Чувствую, что завтракать
сегодня благородному виконту Мишелю придётся, видимо,
стоя.
Приглашению к столу, переданное нам
прислугой, я воспринял с той же радостью, как приговорённый к казни
сообщение о замене её каторгой. Мне рассказывали знакомые зэки в
советские времена о том, как они были свидетелями сцены, когда
после суда, подсудимый, которому светил расстрел, вернувшись в
камеру после оглашения приговора, радовался как ребёнок, с
восторгом повторяя: «Мужики, живём! Пятнашка!».