И хотя подчеркнуто валял дурака, изображая приниженность, – приниженность была настоящая, и Савельев смущался, чувствуя это.
Четверть века просвистела в ушах, и почти всех выдуло вон из савельевской жизни, а Ляшин остался. От него звонили, и Савельев знал, зачем звонят, и не снимал трубку.
Савельев расплатился, злобно дождался сдачи еврейскими монетками – и снова вышел на пляж, побитый ночным ураганом.
Море дышало приятным остаточным штормом, и кусок первозданного неба поглядывал на Савельева в дырку меж облаков. Постояв немного с инспекторским видом, он направился на ресепшн, твердо решив добыть интернет и поработать.
Прорежется эта Мельцер, никуда не денется, а он покамест колонку напишет, вот что! Эссе эдакое, про кризис либерализма. Давненько от него Европа люлей не получала…
Савельев взбодрился. Все-таки он не хрен с горы, а важная часть культурного процесса!
Вялая девица на ресепшне даже не извинилась, халдейка, за упавший интернет. Савельев хотел прочесть ей лекцию о том, что не надо экономить на клиентах, но инглиша не хватало, а тут еще в спину пялилась какая-то тетка. Прилюдно позориться не хотелось, и, состроив гримасу, Савельев двинулся в сторону номера.
И обернулся на свое имя.
Тетка смотрела уже не из зеркала.
Что это и есть Таня Мельцер, Савельев скорее догадался, чем увидел. Изобразил улыбку: привет. Но обмануть не получилось ни себя, ни ее. Она была некрасива, хоть сейчас и прощайся. Да еще в какой-то нелепой хламиде.
«Какого хрена приперся?» – в тоске подумал Савельев. Ну целовались. Так ей же восемнадцать лет было!
Но при чем тут возраст. На Савельева смотрела странная женщина. Смотрела – он вздрогнул – почти ненавидящим взглядом. Потом отдернула глаза и заговорила, теребя в руках сумку.
– Прости, вчера не могла: вызвали на работу, забыла телефон…
Она говорила, глядя Савельеву за плечо. Врать эта женщина не умела.
– Ну хорошо, какая разница, – перебил Савельев, почти не скрывая раздражения. – Здравствуй.
Тетка посмотрела ему в глаза:
– Здравствуй.
И он вспомнил.
Как в потрескавшейся кинохронике, увидел сквер на Поварской, скамейку, худосочную девушку с запрокинутой головой, нежную жилку у глаза… Глаза эти закрылись тогда мгновенно. Поцелуй казался предвестием полной власти, и юный поэт успел прикинуть маршрут до проверенного убежища на чердаке, но ему вышел облом: Таня не пошла. Вторая попытка затянуть девицу в омут тоже не удалась, а третьей он и не делал: целовался уже с другими… Жизнь-то одна!