... - тут же побежала в голове бегущей
строкой информация Лулу. "Ну, тогда понятно почему здесь первым
указан майонез," - мысленно ответил Лулу Дэн и стал выуживать из
майонеза кусочки кальмара и ветчины.
- Ты чего курицу не съел? - показал на тарелку Дэна Семен.
- Будешь? - он показал на слегка потрепанный окорочек.
- Давай! - он отодвинул свою тарелку с костями, освобождая
место.
- Может подогреть тебе? – спросил, переставляя тарелку Дэн.
- Спасибо, дорогая, и так сойдет, - поглумился над заботой друга
Семен.
Дэн не стал обращать внимания.
- А есть у тебя кофе? - спросил он.
- Анешна, - промычал он с курицей во рту, показывая к какому
шкафчику идти.
На столешнице стоял электропот с горячей водой, рядом висели
чашки, над ними в шкафчике стояла банка с растворимым кофе, сухие
сливки и сахарница.
- Молока нет, - промычал Семен в ответ на невысказанный Дэном
вопрос, когда тот повернулся было к нему с кружкой в руках.
- Понял! - ответил он и стал насыпать сухие типа сливки. Сливки
он просыпал, пока убирал сливки, пролил кофе, в-общем, пока он там
возился, Семен расправился с курицей и довольный обедом,
рыгнул.
- Ну, перекусили, теперь можно и поесть! - сказал он,
откидываясь на спинку стула с вилкой и остатками салата на дне
посудины. Свалил все это себе в рот через край, помогая вилкой.
Промокнул рот салфеткой, поднял бокал:
- Ваше здоровье! - и отхлебнул вина.
Странно переплетались в нем хорошие манеры и мальчишеская
безалаберность. Только что он рыгал и ел из чашки, и тут же не
позволил себе пачкать грязными губами бокал, который поднял за
ножку. Мать Арсения умерла очень рано, отец воспитывал его один и
постарался дать ему лучшее из того что он мог. А мог он многое. С
детства в их доме были какие-то немыслимые француженки-гувернантки,
учителя танцев и живописи, не говоря уже о репетиторах по
общеобразовательным дисциплинам. И все они должны были заниматься с
Арсением. Вернее, Арсений должен был со всеми ними заниматься. И он
занимался. Усердно, добросовестно, самоотверженно. Он плохо помнил
свою мать, но та боль и тоска, что навечно поселилась в сердце отца
после ее смерти, вызывала в Арсении чувство, которое можно было бы
назвать жалостью, но это была не жалость. Он просто не хотел
добавлять отцу больше никаких страданий к тем, что он уже пережил,
похоронив жену, а потому с благодарностью принимал все, что делал
для него отец. С мудростью, не свойственной ребенку, он относился к
его порой излишней заботе. Отец мог бы дать мальчику больше, если
бы проводил с ним кое-какие из этих занятий сам, но он толи боялся
выдать раньше времени ему тайну его происхождения, толи боялся, что
не справится с ролью учителя, толи просто много работал. Но всё то
время, что он был дома, он старался проводить с ребенком. Они
всегда вместе ели, играли, гуляли и как могли развлекались, и
всегда рядом с ними словно было пустое место, которое должна была
занимать мать Арсения. И всегда это место было осязаемо и никем
никогда не занято. Возможно, если бы жена была жива, Альберт
Иконников был бы более уверен в себе, воспитывая сына, возможно, он
бы даже и совсем им не занимался, оставив эту заботу полностью
жене, кто знает. Но она умерла, и он старался, старался, как мог.
Арсении мало рассказывал о своем детстве. Но его трепетное уважение
и внимание к отцу сохранились, по сей день. Когда Дэн видел их
вместе, он всегда поражался, как они друг к другу привязаны, как
безоговорочно друг другу доверяют. До сих пор.