- Извольте объясниться, полковник, о
вашем обеде! Вы питаетесь куда лучше, чем я в Ставке!
Недовольство фельдмаршала было видно
невооруженным глазом, и Самойлов даже встал по стойке смирно, что,
в общем-то, не требовалось, по крайней мере, в столице. За столом
же! Хотя Макурин его понимал, даже не являясь военным и жителем XIX
века. Недовольное высокое начальство всегда во все времена
приводило к ухудшению положения подчиненных при чем прямо
противоположено – чем больше недовольства, тем хуже положения.
- Ваше высокопревосходительство! -
доложил он так, словно на плацу докладывал – громко и торжественно,
- еще сегодня к завтраку мне бы нечего вам предложить, кроме
постной каши на воде и в лучшем случае, по одному ржаному сухарю, а
на аперитив – холодную кипяченую воду. Но буквально за несколько
часов до вашего появления, когда мы имеем счастие вас лицезреть, из
столицы прибыл большой обоз с продовольствием. Старший оного обоза
представил мне предписание военного министра о долговременной
службе именно с этой кампании. И что часть кормовых денег будет
даваться на пропитание уже в столице!
- Да? - несколько удивился
Главнокомандующий, с удовольствием глядящий на стройного
полковника, - это что же, ваш полк такой особый, что единственный
снабжается из столицы самим министерством?
- Не могу знать, ваше
высокопревосходительство! - строго по форме доложил полковник.
Действительно, командир полка – это не та шишка, чтобы ему сообщили
о положении в Действующей Армии из столичного министерства.
Кстати, - подумал Макурин, - а ведь
военный министр мог бы и написать какую-нибудь цидулку в Армию. А
то уже как-то неудобно становится перед Главнокомандующим.
Зиц-председатель Фунт становится, а не боевой фельдмаршал!
Впрочем, вскоре все оказалось
нормализовано. Бюрократизм Николаевской эпохи хоть и был
медлителен, но прочен. И любой приказ выполнял строго до последней
Яти.
Еще в конце этого же обеда прибыл
императорский фельдъегерь с самоличным императорским рескриптом.
Витгенштейн сам распорол столовым ножом пакет, прочитал и удивленно
хмыкнул. Потом отдал бумаги, но не цесаревичу Александру, а
Макурину. Хотя он посмотрел мельком и сразу отдал цесаревичу. Это
было то послание, о котором они обговаривали еще до отъезда из
Санкт-Петербурга.