Я позвонила тете Любе, мы связались с врачами. Наконец я узнала полную картину – но даже в тот момент мой мозг никак не принимал слово РАК. Я все равно продолжала думать, что ничего страшного, что все хорошо и вскоре маму выведут из этого состояния. Мы были на связи с врачами, состояние оставалось стабильным, но тяжелым. Доктора говорили, что мне не надо приезжать, потому что в реанимацию все равно не пустят. В то время я жила на «Соколе» и ездила на метро. Каждый день, когда возвращалась с тренировок, заходила в храм возле метро и просила Бога о мамином выздоровлении. Но в какой-то момент врачи мне сказали, что ее состояние ухудшилось…
Я перезвонила Зиничеву и сказала, что мне нужно срочно лететь в Екатеринбург. Зашла в метро – и тут до меня потихоньку стал доходить весь ужас ситуации. Я села на скамейку и начала плакать. Ко мне подошел какой-то молодой человек – стал меня успокаивать, протянул свой платок и сказал, что все будет хорошо…
Я прилетела в Екатеринбург, мы встретились с Любой и утром отправились в госпиталь. Мне кажется, уже в этот момент тетя знала, что мамы больше нет, но не смогла мне об этом сказать. Руководство московского «Динамо» связалось со своими коллегами из ФСБ в Екатеринбурге и попросили помочь. С нами был человек, и на его машине мы поехали в больницу.
Я помню, как мы поднимались по лестнице в отделение, как зашли в кабинет к врачу и он сказал:
– Вы, наверное, уже знаете, что вашей мамы больше нет.
Я сидела и не понимала. Не могла принять, что это говорят про МОЮ МАМУ. В голове крутилось, что в такой ситуации я должна заплакать, а плакать не хотелось – мозг отказывался принимать эти слова, смысл до меня не доходил. И только когда потекли слезы, я поняла, что произошло… Что мамы больше нет, что больше я никогда ее не увижу, не услышу и не обниму…
Мы вернулись домой, ко мне приехали мои подруги из «Уралочки». Я им очень благодарна, что в тот момент они были рядом. Все звонили, что-то говорили – а я все еще не могла поверить. Я находилась у окна и увидела, что во дворе стоит Огиенко. До этого момента между нами сохранялся холод после моего ухода из «Уралочки». Я попросила, чтобы она поднялась. Мы плакали, она пыталась объяснить, что ничего нельзя было изменить, что мама меня берегла и поэтому ничего не сказала.