Любочка говорила все более медленно и неуверенно и слова давались ей с мучительным трудом. Ее монолог нужно было оборвать и я не нашел ничего лучшего, кроме как усомниться в том, что трехлетний ребенок может понимать, что такое бесконечность.
Люба усмехнулась:
– Тогда был 1961 год… Гагарин полетел в космос. Мои родители – интеллигентные люди и они многое объясняли своей дочке. А я была очень умной девочкой…
Наверное, я и Люба были очень разными людьми… Любое зло тогда казалось мне не столько темным и далеким, как жуткий лес, сколько попросту бесполезным и чужим. А может быть, просто затянулось мое детство? Можно сказать и так… Но я совсем не страдал от этого и если старался казаться взрослым, то как-то с оглядкой, с оговоркой, что это всего лишь следующий день моей жизни, а там, наверху, – вот посмотрите-посмотрите! – светит то же самое вчерашнее солнышко…
Работа пионервожатым в лагере «Светлячок» не отнимала у меня много сил. Я охотно возился с детьми – десятилетней малышней – и ясно осознавая свою ответственность перед ними, не был строгим воспитателем. Кстати, тогда я не мог сказать про себя, что «я люблю детей». Теленок не может любить телят, потому что он сам попросту является одним из них…
Все выше изложенное не мешало мне приставать с поцелуями к старшей пионервожатой Любе даже днем в каком-нибудь укромном уголке. Любочке было двадцать один год, мне – девятнадцать. Когда Люба обижалась на меня, – а в начале знакомства это происходило довольно часто – у нее бледнели губы, и она была готова с удовольствием пустить в ход жесткие кулачки. Правда, ее удары никогда не достигали цели, а если и колотили меня, то только по спине. Любочка смеялась, кричала «Слон несчастный, сейчас убью!..» и вслед убегающему «слону» летела то книга, что шахматные фигуры, то еще что-нибудь явно не тяжелое. Мне нравилась эта то удивительно ласковая, то откровенно глупая, на грани жестокости, игра. Мы оба могли сознательно причинить боль друг другу, например, заставить ревновать, но… Я не помню случая, чтобы наши ссоры (кроме последних) продолжались больше двух-трех часов.
Первые шаги к примирению делал только я… Впрочем, так ли это было на самом деле? Ведь я отлично понимал, чего ждет от меня Любочка. Кстати говоря, по ее же словам, в моем «покаянии» не было ни капельки осознания вины, скорее всего это было самым наглым проявлением мужского высокомерия. Например, я подходил к Любе, когда она читала книгу, садился рядом и молча терся носом о ее худенькую шею. Люба молчала… Тогда я обнимал ее за плечи и шептал ей в ухо: «Любочка!.. Любочка моя!» Моя рука скользила вниз и касалась ее груди. В начале нашего знакомства, я регулярно получал книгой по голове. Потом, когда Люба все-таки решилась на паузу, я, не долго думая, нырнул рукой за лифчик. Люба укусила меня за руку. Мы чуть не подрались и, как это ни странно звучит, Люба потом сама прижгла мне ранку на руке зеленкой. Я обнял Любу и прежде чем поцеловать, долго рассматривал ее губы. Они были чуть тонкими, но совсем не портили ее, а еще они были упругими и по-женски жадными…