– Федь, а Федь, а Ласка тя вроде куда зовет.
Комар молча накинул зипун, дело было к ночи, и пошел за Лаской. Вернулся он под утро, неся что-то на руках. Жена ахнула. Это был еще почти ребенок. Но, Боже… до чего изуродовано лицо! Свежие алые рубцы покрыли почти все лицо.
– Какой-то гад так мальца изуродовал! Смотри, снизу ударил. Хорошо еще, что башка цела, – возмутился Федор.
– Ты зачем его принес, – запричитала баба, – что же мы с таким уродом делать будем?
– Цыц! Человек он! И Бога мне не гневи! Руки есть, ноги есть. Пахать будет. Себя прокормит.
Мальчик что-то попытался сказать, но только промычал.
– О Боже, у него языка нет! – баба всплеснула руками.
Муж, продолжавший держать парнишку на руках, растерянно поглядел на жену. Но потом упрямо произнес:
– Ну и что. Ему не батюшкой быть. Куды ложить?
– Ой, какой он оборванный… Сюда ложи, – показала жена на пол у печи. – Одежонку Ивашкину принеси.
Так Василий остался в доме Комара. Как ни пытались у него добиться, кто он, откуда и что с ним приключилось, ничего бедняга сказать не мог. Взглянуть на странного мальчика приезжал и батюшка Порфирий. Как ни крутил он мальца, но выяснить тоже ничего не смог. Только сказал на прощанье:
– Все в руках Божьих.
Жена Федора оказалась женщиной сердечной, окружила Найденыша, как окрестили Василия в семье Комара, заботой и уходом. Силы постепенно возвращались к мальчику. Кажется, ему не о чем было печалиться. Тем более Ивашка, третий сын в Комаровой семье, был ровесником Найденыша, и они вместе играли в астрагалы. Дружба их крепла. Но грустны были глаза Найденыша, часто затуманивались слезами. Федор тяжело вздыхал:
– Лютое наше время. Всякой нечисти поналезло на Русь. От нее вся погибель. Дай Бог, чтобы мимо пронесло.
С тех пор, как Всеславна вторично поселилась в хоромах князя Михаила, хозяйка потеряла покой. Княгиня с затаенным страхом и плохо скрываемой завистью наблюдала, как хорошела их гостья. Щедрый княжеский стол и спокойная, без внешних тревог жизнь делали свое дело. Всеславна расцветала, как майский цветок. Наверное, она цвела бы еще краше, если бы не тягостные думы об отъехавшем в чужие края муже да о пропавшем брате. Но жизнь брала свое. Лицо, одухотворенное добротой и сердечностью, делало гостью неотразимой. Вот этого и не могла не видеть княгиня.