Соображения эти, впрочем, не пришли почему-то в голову тем, кому следовало.
Евгений Иванович Костогоров был признан самоубийцей и, как таковой, при строгости тогдашних духовных властей, был лишен церковного погребения.
Товарищи покойного, в числе которых был и бледный как смерть Потемкин, проводили тело Костогорова за черту Смоленского кладбища и неотпетое опустили в одинокую среди поля могилу.
Григорий Александрович вернулся с похорон разбитым и нравственно, и физически.
Он разделся и в течение целой недели, отозвавшись нездоровым, не выходил из комнаты.
Это был первый припадок хандры, потом преследовавшей его всю жизнь.
Образ покойного Костогорова как живой стоял перед ним, а Потемкин с рыданиями падал ничком на подушку, не смея по целым часам поднять головы.
Видение исчезало, и на смену ему появлялось перед Григорием Александровичем смеющееся, злобное лицо графини Клавдии Афанасьевны Переметьевой.
Потемкин в бессильной злобе сжимал кулаки.
Злоба была действительно бессильна, так как на другой день после самоубийства Костогорова графиня уехала из Петербурга, как говорят, в Москву, к своей матери, об опасной болезни которой получила будто бы известие.
Отвратительный демонический образ графини сменялся печальным обликом княгини Зинаиды Сергеевны.
У Потемкина останавливалось биение сердца.
Только теперь, когда на любимую женщину обрушилось несчастие, он понял, как действительно сильно он любил ее, как действительно сильно он любит ее и теперь.
С каким неземным наслаждением он припал бы к ее коленям и вместе с ней выплакал их общее горе, созданное их разлукою.
Зачем, зачем он предоставил Костогорову право умереть у ее ног?
Это право было его – он отдал его.
Он стал завидовать лежащему в одинокой могиле.
«Видеться с ней? – мелькнуло в уме. – Нет! Никогда».
Между ним и ею лежал труп его друга.