…— Вот удружил так удружил, — Фира поймала за затылок,
поцеловала опаляющее. Вот как понять – отчего такой девушке в
радость языком сталь зубов нащупывать?
— Слушай, великоват он для тебя, – прошептал, задыхаясь, Митрий.
– Возьми лучше «бульдожку», он легкий.
— В жизни не отдам. Теперь мое, – не-цыганская цыганка играла
тяжелым покатым телом «парабеллума» – ствол пистолета ворот
шелковой блузки – и так раскрытой – все шире распахивал. – Он
красивый, прям как ты…. Никто о нем не узнает.
Всё – пистолет, кисти маленьких рук, голова с чертой локонов,
разом съехало ниже, на колени опустилось. Митрий уцепился за край
верстака. Только не орать, на «малине» лишние уши всегда настороже.
Ой ты боже мой – губы распаленные, рот жгущий, германский металл
холодный. Ой шальная, до чего же…
Имеются в германском оружии свои достоинства. Перехваливать нет
смысла, но гладкость продуманных линий, прохлада, надежный
предохранитель…. Нет, перехваливать не будем, но все же, ради
справедливости – годное железо, знаменитое.
Через два дня сказала: «сегодня уйдешь». У Митрия сердце так и
рухнуло:
— Ты что?! С чего так сразу…
— Тычок расклад унюхал. Порешит обоих.
— Откуда? Да откуда ему знать?!
— Я намек дала. А то ты вообще не уйдешь. А не уйдешь, мы тогда
Костю точно вальнем, потом обоим не вынырнуть будет.
— Ох…
— Иди, Мить. Самое время, я чувствую. Кончается тут все,
выкапали наши капельки, пуст фарт. У меня же дар есть, карты всё
сказали.
— Фир, уйдем вдвоем. Заново закрутим жизнь, перезарядить еще
можно.
Засмеялась едва слышно:
— Помню. В синеме мне сниматься? Актрисой? Я же красивей Верки
Холодной, да?
— Так и есть. Говорил, и повторю. Вот клянусь: я Холодную как
тебя видел. Ну, на шаг дальше.
— Ой, болтун-болтун. Спасибо, котик. Только шаг, Мить, – то
очень много. Нам так уже не прыгнуть, не ступить тот шаг. Ох,
любила я тебя больше марафета…
Поцеловала в лоб как покойника, потом в губы – по-жаркому.
— На счастье. Сгинь, Мить. Сейчас же. Счастливым будь.
Сумасшедшая девчонка, сумасбродная, прямо как раскаленное
золото, что расплавленным в сырую форму плеснули – не угадаешь,
куда брызнет. Но умудрялась Глафира порой жизнь по-своему сгибать,
даром что тростинка была против той жирной жизни-хавроньи.
***
Митрич покосился на реденький кружащий снежок. Вроде неровно
ложится, обтекает невидимое. Многое за плечом в плащ-палатке
красноармейца Иванова стоит, иной раз там и лицо девичье,
исступленно-красивое, как наяву чудится. Господи, как же она хороша
была, прямо уж и не верится. Эх, Фира-Глафира….