Те деньги на полевой книжке дали временно небольшую поддержку. Но надо было находить выход из такого положения. Я обратился в трест «Макеевуголь», где работал с 1924 года, и зам управляющего трестом тов. Рубинский выписал мне 20 кг картошки и дал свою лошадь, чтоб привезти продукты с базы. Дал он распоряжение и начальнику АХО, чтоб мне привезли угля и дров, получил я также кое-что из одежды для детей, из американских подарков. (Мой отец до сих пор помнит какие-то удивительные клетчатые штаны made in USA, которые достались на его долю и приобщили его к международной моде. – И.С.)
Однажды на рассвете, когда со стороны немцев началась беспорядочная стрельба, один красноармеец совершил самострел: ранил себя в ногу. Чтобы не обнаружили, он закрыл ногу куском коры, содранной с елки. Винтовку он привязал к дереву проволокой, а другим концом – за спусковой крючок. Потянул за винтовку, и последовал выстрел. Мне сразу сообщили мои пулеметчики, я прибежал к месту происшествия. Сразу все стало ясно. Кора, которую он привязал к ноге, была пробита пулей. Рядом валялась винтовка, к курку все еще была привязана проволока (где он только ее достал на передовой?). Пулей пробита кора, которой он обмотал ногу. Где он проволоку только взял, которая была к курку привязана? Он ничего не успел отвязать, трус, он же боялся. Как выстрелил – сразу винтовку бросил, даже патронник не открыл, и гильза была там.
Самострел лежал и истекал кровью. Никто из бойцов не хотел его перевязывать. Они хотели его добить на месте. Я закричал:
– Вы что делаете?
– Да вот, гад такой!
– Подождите, на это есть трибунал.
Я приказал раненого перевязать и вызвал начальника особого отдела, командира и политрука 3-й роты.
Этот боец, самострел, был уральский крестьянин, здоровенный парень. Он все время ходил грустный, еще с того времени, как при формировании проходили учебные стрельбы, и то он тогда уже… был в угнетенном состоянии. Он растерялся: еще до фронта не доехал, а уже переживал это дело! Его даже комиссар батальона спрашивал – почему ты так ведешь себя? А шахтеры не грустили. Они привыкли в тяжелых условиях работать, вот почему они такие.
Собрались все. Политрук только сказал ему: я ж тебе говорил… Он его убеждал раньше, что не надо бояться.
Решено было расстрелять самострела как изменника Родины. Тут же, сразу. Приказали ему самому выкопать яму, но он не мог копать, он был белый – такой делается человек перед расстрелом. Он уже мертвый, когда его расстреливают. Яму ему выкопали. На краю могилы он сидел, стоять не мог: на одной ноге не устоишь. Он уже неживой был, он уже был убитый морально. Тут же и боль. Он уже как немой был. Молчал, ничего не говорил, растерянный такой. Возле ямы, его там же и израсходовали: начальник особого отдела и с ним бойцы, двое, с автоматами, дали каждый очередь. Тот и завалился, прямо так, в шинели, как был.