За яблоками и арбузами вслед – так в сентябре, начале октября – высоким тенором разливается новость-весть:
– Орехи, клюква! Орехи, клюква!
Это значит: пришла осень золотая.
Так круглый год сменяются эти неумолкающие веселые голоса. А есть и бессменные:
– Баранки! Сахарны баранки! Барана-ки хо-ро-ош!
До сих пор слышу голос старого «баранщика», с таким чудесным уверчивым напевом предлагавшего свои баранки (действительно превосходные), что не слушать его было невозможно, а заслушавшись, трудно было его не позвать и не купить этих «сахарных баранок» из какого-то особого теста на шафране, и крутого и рассыпчатого одновременно.
Разносчики были не для одних людей, но и для животных.
Поутру, так часов в семь, в восемь, когда все уже пробудились давно, «господа» еще позевывают или спят, ходили особые разносчики с деревянным узким и длинным лотком и выкрикивали деловито, но не протяжно, точно немножко стесняясь своего товара:
– Кошкам – флейш!
Почему последнее слово было «флейш», а не «мясо», постичь никогда не мог.
Обычно эти кошачьи благодетели получали от кухарок и хозяек помесячную плату за определенную порцию «флейша» по числу наличных кошачьих душ в доме, и каждое утро, к неописуемой радости Васек и Машек, отлично знавших голос своего благодетеля и час его появления, кухарки получали обусловленную порцию «флейша» и потчевали ею мудрый кошачий народ.
Народ этот, надо сказать, пользовался известным почетом в елоховских «палестинах».
Помню, я, уже взрослый, спросил одну старушку:
– Ну как, бабушка, живешь?
– Слава Богу, – отвечала она, – и пеу́н, и мяу́н есть.
Это значит: живет она своим домком, и петух у ней есть с курочкой, и кот у ней есть, неспящий защитник ее хозяйства от многовредительного мышачьего народа.
Воззрение этой старушки на кота – к чести ее будь сказано – не далеко отстояло от воззрения Шарля Бодлера, который, испытанный скорбями и соблазнами «искусственных эдемов», выразился о своем собственном коте:
То мой домашний добрый гений —
Быть может, дух он или бог:
Как правосуден, мудр и строг
Царит он посреди владений!
(Мой перевод. – С. Д.)
* * *
В самый разгар 1905 года я поставил себе однажды вопрос:
– Можно ли в Москве умереть с голоду?
Это был прямой и точный вопрос: я не спрашивал себя, можно ли в Москве остаться без работы, можно ли остаться без теплого угла, можно ли в Москве холодать, наготовать, я спрашивал лишь, можно ли голодать, в тесном, собственном смысле слова, и дойти до голодной смерти?