закрыло дверь, превратив её в обычный кусок дерева, за которым осталась только обнажённая штукатурка стены.
Оно не дало разобраться в произошедшем, не разрешило – спасло.
Оно действовало не по команде, само. Датчики успели зафиксировать только гигантский скачок температуры. Восемь лет прошло, кажется, или даже девять… А мешочек остался – на память.
Ян бросал в воду крытые соломой хижины на высоких сваях, безмолвие затопленных полей, на которых рос фиолетовый рис, худых длиннорогих коров, черноглазых крестьянок и их ребятишек, зелёный закат, два месяца в небе, рощи бамбука, гниющие и ржавеющие в них старинные остовы мёртвых танков. Ему нужно было сейчас какое-нибудь размеренное, сродни медитации действие, чтобы отойти от всего и спокойно подумать об одной важной вещи.
Голос в телефонной трубке плавал и дрожал. «Гнусное преступление… Мерзавцы!» Гнев был бы вполне оправдан, и гневное подозрение тоже, устало думал Ян, чуть отведя телефон от уха, чтобы поток бурных слов не смыл его совсем, – да, был бы, потому что вот он, заграничный коллекционер, вот картина, которую он хочет купить уже второй месяц, вот неуступчивый вредный старик-галерист, а вот – картину вдруг украли. Так легко заподозрить, почти естественно, кто мог это сделать, потеряв в конце концов терпение и просто наняв нужных людей! Но голос дрожал не поэтому – в голосе были расстройство и шок. Ян вслушался в звенящие эмоции. Владелец галереи, запнувшись на каком-то слове, полузадушено икнул и судорожно попытался отдышаться. Если его речь звучала шокировано, то эта пауза – страхом. Старик смертельно боялся, что Ян заподозрит в краже картины его, не желающего продавать её, самого.
Как плохо всё получилось. Как любопытно.
Трубка плакалась Яну на ухо, а он слушал, поднимаясь по лестнице, ведущей от гермозатвора к лифтам. Слушал молча, и молчание это, которому он постарался придать грозную ноту в огранке сдержанной вежливости, было стариком услышано. Даром что тот не был Идущим. Тот рассыпался в жалобных и неуклюжих извинениях и стал заверять, что полиция уже работает. Ян вздохнул и спросил прямо, есть ли запись с камер наблюдения. Старик-галерист издал отчаянный стон. Этого Яну хватило, чтобы больше ни о чём не расспрашивать.
Сначала он проклял себя за то, что сам не додумался сделать так, как тот неизвестный вор. Попросту взять и стащить, открыв ночью дверь, – кто поймает-то и догадается? Да, стащить, даже не заводя разговора, стащить сразу же, а не нести ахинею, изображая из себя богача-иностранца… Рик, наверное, так бы и сделал, но Рику Ян ничего не сказал. Сейчас он сожалел об этом. Однако на место сожалению и чертыханиям быстро и странно пришло другое: взбадривающий интерес.