Пригласить в гости женщину, или просто посидеть с ней возле дома на лавочке, или, к примеру, зайти с ней в столовую, он позволить себе не мог. Да и выглядел он совсем не кавалером. Застиранная майка, мятые штаны, сандалии на босу ногу, клюка и хромота делали его, как ему казалось, просто каким-то Квазимодой, о котором он слышал на войне от лейтенанта, молодого парня, образованного, симпатичного. Он рассказывал в минуты затишья, наверное, чтобы понравиться своим солдатам, многие из которых были значительно его старше, разные истории о событиях, происходивших когда-то в городах и селах тех стран, которые они освобождали, продвигаясь вглубь Европы. И хоть во Францию они не попали, рассказ про Собор Парижской Богоматери и его хранителя Квазимодо запомнился Аркадию навсегда, и дело было не только в рассказанной молодым лейтенантом трагической судьбе горбуна, а в том, что утром следующего дня лейтенанта убили. Пуля прошла сквозь сердце, но он какое-то время был в сознании и смотрел удивленными голубыми глазами на окруживших его однополчан. Он так и умер на руках у солдат, не успевших донести его до палаток с красным крестом.
Аркадий заметил, из какого окна пятиэтажки стреляли, и, как был в майке и шлепанцах, так и выскочил во двор, размахивая зажатой в правой руке палкой. Он грозно прокричал в направлении Ильюшкиного окна, используя выражения, состоящие в основном из матерных слов, но все-таки, так сказать, второго эшелона сложности: слишком много женщин и детей повысовывалось отовсюду, и ему не с руки было распаляться на всю катушку. Центральной частью его выступления было обещание прийти вечером к родителям сопляка, разбившего заслуженному ветерану дорогие стекла и, развивая тему: «А ежели бы я ближе стоял, то и вовсе неизвестно, чем бы дело кончилось!».
Аркадий был человеком отходчивым, поэтому, выкричавшись и помахав еще немного палкой, он почувствовал себя неловко. Как-то сразу застеснялся своего затрапезного вида и скрылся в подъезде. На майку или даже рубашку – он приглядывался к байковой в клеточку – у него бы денег хватило, но привычка считать каждую копейку сделала его, человека бедного, еще и скуповатым, – да и не перед кем было красоваться. Он вернулся домой, достал пятидесятисантиметровую линейку и стал измерять размеры оконной рамы, которую решил застеклить самостоятельно. Минут через двадцать в дверь постучали. Аркадий пошел было открывать, оставив палку у кровати, от того сильнее прихрамывая, но вспомнил, что дверь на ключ не закрыл, и хрипло прокричал: