Отъезд после свадьбы задержался, и
Клеопатра видела все, на что оказался способен её родной братец.
Она помнила день, даже не казни – убийства Аминты. Помнила Кинану,
чёрную от горя, не смеющую вымолвить слово во спасение мужа, и
торжествующую Олимпиаду. Она испугалась, представив на мгновение,
что превратится в такое же чудовище.
"Никаким мамкам детей не отдам!"
Как она была наивна...
Замуж её выдали поздно, в двадцать
два года, и Клеопатра уже успела записать себя в старые девы. Она
прекрасно знала, что ей предстоит в первую брачную ночь, но,
засидевшись в девках, понапридумывала себе всяких глупых страхов,
усиленных потрясением от зрелища окровавленного отца в праздничных
одеждах и с венком на голове. Результат – Александр, посмотрев на
бледную, сжавшуюся в комочек молодую жену, даже не перешагнул через
талам[3]. Он не пришёл и на следующий
день, и через день. Он так и не прикоснулся к ней, до самого
отъезда, почти не появляясь в гинекее. Да, она понимала, всем
сейчас уж точно не до её переживаний. Эпирский царь большую часть
времени проводил со своим шурином-племянником, который устранял
препятствия со своего пути к трону. Брат Клеопатры – старший сын
царя, его любит войско, успевшее убедиться в выдающих способностях
наследника Филиппа. Кто оспорит его права? А людей, между тем, всё
равно убили много. Что старик, что младенец – всяк опасен сыну
Филиппа...
Мир Клеопатры, и без того маленький,
сжался до размеров одной единственной комнаты. Казалось, все забыли
о ней, даже мать. Последнее совсем не огорчало.
Наконец, наступил день отъезда.
Короткое прощание. Поцелуй в лоб от брата. Она украдкой глянула на
его руки. Руки, как руки. Чистые.
"Чти своего мужа и подари ему
наследника", – это уже мать. Голосом можно гвозди
заколачивать...
Ну что, сбыли девку с рук? И
ладно.
Все случилось уже здесь, в Додоне.
Может она просто устала бояться, но не зря ведь "отчаяться" –
означает ещё и "решиться". Так или иначе, но тогда, в мятущемся
полумраке спальни, освещаемой десятком свечей, распуская на плечах
завязки длинного, до пят, белоснежного хитона, она вызвала в памяти
образ смеющейся амазонки Кинаны. Сестра скакала верхом, одетая лишь
в эксомиду с распущенным поясом. Летящая на ветру ткань, крылья за
спиной, даже не пытающиеся скрыть то, что под ними, заставляли
расширяться от изумления глаза случайных свидетелей этой бешеной
скачки, а кое у кого в середине тела разбегалась кровь. Клеопатра
улыбнулась и как под ледяной водопад бесстрашно шагнула, переступив
через упавшую на пол одежду. Александр тоже улыбнулся, расстёгивая
пояс, и тогда она поняла, что не боится больше ничего.
Совсем-совсем.