плыли тени, и плыли значенья на лицах.
Был январский вечер. Канун Рождества.
Наливалась вином и румянцем провинция.
В сизом дыме тонули, как рыбы, слова.
Плыли свечи, в подсвечниках таяло время.
Был январский вечер. Канун Рождества.
Шли волхвы. Восходила звезда в Вифлееме.
***
Круг друзей ограничен до здравствуй, привет, как дела?..
Обессолнечен день, как в тридцатые храм обезглавлен.
И раскроена жизнь, словно ножницами, пополам;
Достоевского словно предзнающей книги заглавием.
Обесценена жизнь, и в цене возрастает вина,
и герой возмужал. И сомнения душу не гложут.
На подрамник надев холщовый кусок полотна,
снова чёрный квадрат на белом малюет художник.
Жизни русской рулеткой отмерены нужность и срок,
и весы правосудия богу иному вручили.
И контрольную пулю, как учили, вгоняет в висок;
и напарника следом надо мочить, как учили.
Красные помидоры
кушайте без меня…
Б. Чичибабин
Нам ещё грызть арбуз
красный, как воспалённый глаз,
с семечками миндалинами;
есть ещё красных помидоров запас
на воле у нас, правда, горьковатых на вкус,
но которых давно не едали Вы.
На ладонях моих лучится
эта закусь, как угли, красная.
В два стакана налью за почивших
и живых, живущих не напрасно.
На ладонях моих две судьбы,
кривые линии.
Выпьем горькую. Жили б Вы,
повторили б мы.
Почитали бы вслух строчки ненапечатанные
и пошли бы вдаль закоулками-задворками,
друг поддерживая друга плечами и
икая окончаниями и красными помидорами.
***
Земля охрипла в воздухе ночном,
молчит ни звука не роняя.
Во всю Украйну – ни конца, ни края —
насупившийся чернозём.
Оцепененье падающей тьмы,
пустая, оглоушенная зга,
как обезвоженные га,
как невостребованные – мы.
***
Долгий вечер, дальний вечер.
Тёплая, как солнце, пыль в горсти,
тихий шёпот: «Господи, прости
человеку человечье…»