– Алё! Родной! – услышал Маканин голос годка Максима Градаша, высунувшегося наполовину из люка радиорубки. – Что застыл?
Застигнутый врасплох, Маканин спешно пошарил вокруг себя в поисках ветоши и тупо уставился на годка. Градаш зло взглянул в бездонные голубые глаза и сплюнул.
– Резче сокращайся!
Люк гулко стукнул, закрывшись и оставив растерянного Маканина одного. Тот пришёл в себя, поковырял задумчиво в носу и, не спеша, затёр палубу.
Дождь лил как из ведра. Годки спят. Больше работы пока не было, и Маканин, растянув на лице квадратную улыбку, лёг в ходовой рубке прямо на палубу, неудобно упершись ногами в прибор, а затылком в стойку вертикального трапа, и уснул. Дождь утих, когда тёмная пелена ночи уже окутала катер, и в наступившей тишине было отчётливо слышно одинокое падение невысохших капель.
Удар пришёлся в лицо, голова отпружинила от ботинка, словно боксёрская груша, и ударилась затылком о прибор. Испуганный, ничего не понимающий, Маканин подскочил с места, цепляясь и ударяясь обо всё подряд, дико махая руками.
Соич, его командир отделения, брезгливо сжал скулу Маканина и зло прошипел:
– Бери Зуя и резче картошку чистить. Всосал?
– Ага, – с мутным, невидящим взором ответил тот, пытаясь понять смысл
сказанного.
– Пожаришь. Во второй кубрик принесёшь. – Соич отпустил его и исчез в
тёмном проёме открытой переборки.
Маканин сел на ступеньку трапа, с усилием протер заспанные глаза, поковырял в носу, сладко потянулся и, жестко выругавшись, побрёл на камбуз. Зуйков уже орудовал острым длинным ножом, отстёгивая толстые картофельные очистки.
Маканин остановился возле люка во второй кубрик, чтобы перевести дыхание, а затем, громко крикнув «Добро?», молча влез в проём.
– О-о-о, – одобрительно зашумели голоса. – Шаришь!
Маканин квадратно улыбнулся, умчался за вилками и хлебом. Доставив всё, получил новое указание. Найти сигарету, ещё и с фильтром.
«Где же я её найду? – думал Маканин. – Ведь, считай, все спят вповал.
Градаш не курит. У Зуя и Макрашова нету. Баграмов? Нет. Ни за что».
Маканя, – вдруг услышал он, – Маканя!
Не помня себя, оказался у люка второго кубрика, откуда уже тянуло спиртом. Сердце бешено колотилось в предчувствии расправы, и мысли, словно блохи, прыгали одна на другую. Квадратное лицо в ожидании худшего вытянулось в прямоугольное, выразив испуг и ожидание самого страшного.