Иван Геннадьевич, вы ведь читаете это и знаете, что это про вас, хоть я для конспирации все-таки сменил вам имя. Отзовитесь, что ли. Я вас теми коржиками угощу. Помните коржики?
КОРЗИНКА СКОУНСОВ НА БОЛЬШУЮ КОМПАНИЮ
(получится штук пятнадцать)
500 г пшеничной муки и еще горсть кукурузной
2 пакетика (по 10 г) пекарского порошка-разрыхлителя
3 столовых ложки сахара
120 г холодного сливочного масла и еще кусочек – на смазку противня
1 полная чашка мелкого черного изюма или каких-нибудь мелких сушеных ягод
1 рюмка водки или рома
300 мл холодного молока
1 яйцо
1995. Подожди немного, отдохнешь и ты
Магрэ из утиных грудок
От Сен-Клара до Эстрамьяка, Гасконь, Франция
Пьер Босев провел в России в общей сложности почти десять лет. Но с точностью не только до дня, а и до часа, до минуты помнил, когда именно в его судьбу ворвалась эта страна, когда она с ним понеслась. Он столько раз и в таких подробностях описывал сам момент, произносил свое смачное poneslass, что я уж, кажется, выучил всю историю наизусть.
В квартиру неподалеку от трех вокзалов, где помещался и офис, и служебное корреспондентское жилье московского бюро французской газеты “Фигаро”, они с женою добрались из Шереметьева, когда прилетели со всем своим скарбом в самый первый раз, уже вечером. Свет на лестнице не горел, и они принялись в кромешной тьме нашаривать замочную скважину на незнакомой двери. В ту самую секунду, как замок провернулся, из дальнего конца темного коридора загремел в пулеметном ритме телетайпный аппарат. Тогда ведь сообщения информационных агентств шли еще по телетайпу, помните?
Пьер пошел вслепую на грохот, криво-косо оторвал только что вылезший наружу кусок ленты и, часто чиркая зажигалкой, которую все задувало сквозняком, прочел свою первую депешу на новом месте.
“Москва, 28 апреля 1986, 21:00, ТАСС, срочно:
На Чернобыльской атомной электростанции произошел несчастный случай. Один из реакторов получил повреждение. Принимаются меры с целью устранения последствий инцидента. Пострадавшим оказана необходимая помощь. Создана правительственная комиссия для расследования происшедшего”.
И ни единого слова больше.
Это было первое публичное сообщение, которое наконец выдавила из себя советская (тогда совсем еще советская, да) информационная машина – почти через двое суток после катастрофы.