– Почему сразу дурак? – картинно надулся Андрей и, перевернувшись на спину, скрестил руки на груди. – Я не буду с тобой разговаривать, ты обзываешься!
– Вот потому и дурак. – Люба приподнялась на локте. – Но почему-то понравился ты мне тоже сразу.
– Это потому ты меня косынкой била? – засмеялся Андрей.
Откуда-то из темноты замяукал Филимон, и через секунду Андрей ощутил на своём животе его тонкие лапки. Он нагло прошёлся по нему, залез между ними с Любой и улёгся спать.
Командира второй роты сто пятьдесят третьей стрелковой дивизии, капитана Лемишева, ранило 23 ноября 1942 года. Ранило тяжело. Ногу выше колена разворотило практически в мясо, а порезов и рваных ран на теле было столько, что и по пальцам не посчитать – немецкая граната взорвалась всего в метре от него. Из-за большой кровопотери Лемишев не приходил в себя, и уставшие, измотанные не меньше солдат врачи решили не использовать анестезию – зачем, если раненый и так без сознания. Кроме двух врачей, что оперировали его, об этом знала только медсестра Соня, которой строго-настрого наказали держать рот на замке.
– Сейчас не пойми что творится, – сказал Сан Васильич. – Начальство как с ума посходило, так что мало ли… Не говори на всякий случай. Никому. Поняла?
Соня кивнула, хотя слов хирурга практически не слышала – она с тихим ужасом смотрела на лежащего на продавленной койке Лемишева. Мундир и шинель с него сняли, гимнастерку наспех разрезали ножницами; вставшие колом от высохшей крови края ткани прилипли к коже. Смотрелись раны страшно, и Соне приходилось снова и снова сдерживать подступающую к горлу тошноту.
На фронт она прибыла сравнительно недавно – всего-то два месяца назад, но искренне полагала, что и за эти два месяца насмотрелась такого, что и в страшном сне не привидится. Сколько жизней оборвалось у неё на глазах, сколько молодых красивых парней стали инвалидами, сколько сошли с ума! Соня уже и лиц их не помнила: они проходили нескончаемой окровавленной чередой, один за другим, один за другим… Ей казалось, что душа её давно зачерствела – она уже без какого-либо страха и горечи выписывала похоронки – эти скорбные серые бумажки с сухой информацией, закрывала окоченевшие веки, сносила в братскую могилу тела молодых ребят. Первое время каждая смерть вызывала у неё внутреннее содрогание и жгучую, нестерпимую боль, теперь же она не реагировала практически ни на что.