Действительно, под портретом историка Ключевского стояла невысокая, налитая здоровой полнотой женщина. Немного моложе Чеснова – лет тридцати семи. Щеки румяные, волосы зачесаны назад и по-казацки собраны на затылке в шишечку, а шишечка прикрыта чехольчиком с узором. Одежда же современная – легкий свободный свитер, голубые, женского покроя джинсы… Глаза хорошие – блестящие, притягивающие, беспокойные какие-то. «Да, ничего, – кивнул Чеснов, – крестьяночка южных губерний». – «А студентки какие! – возбужденно зашептал Зюзьков. – Ползала студенток, и все смотрят. Боюсь засмущаюсь». – «Ну что ты! Когда это ты смущался? Помню я Саранск в прошлом году, как ты мордовочек своими голосовыми переливами с ума сводил. И что потом было». Зюзьков сладко вздохнул: «Ох-х, не напоминай».
Продолжая перешучиваться, подходили к столам за новыми бутербродами. Потом курили на улице (в университете курить было нельзя – ректор гонял на улицу даже деканов); потом вяловато рассаживались в актовом зале. Без желания снова слушать доклады.
Чеснов, зараженный словами Зюзькова о женщинах, поглядывал по сторонам, невольно искал ту, с шишечкой на затылке. Да, привлекательная. И ведь действительно нужно с кем-то сойтись, чтобы эти три дня не были совсем уж пресными. Тем более номер отдельный, условия есть.
Иногда случалось, устроители подобных мероприятий сразу прикрепляли к участникам этаких опекунш – из лаборанток или старшекурсниц. И это было очень удобно и приятно – без всяких поисков и прелюдий появлялась рядом женщина. И поговорить с ней, и выпить, и по городу погулять, и остальное…
Несмотря на боязнь смутиться и опозориться – показную, конечно, боязнь, – Зюзьков прочитал свой доклад о самобытности крестьянского уклада России накануне отмены крепостного права прекрасно. (Хотя идиллии в докладе было чересчур.) Да и остальные читали на высоком уровне – с выражением, проникновенно, не выбиваясь из регламента.
Один только, явно нетрезвый, бородатый писатель-почвенник, начал буровить, что крестьянство в России погибло, перебили его, уничтожили, и говорить не о чем. Зал отвечал ему холодной тишиной, и, уловив это, писатель все же закончил речь более-менее пристойно: «Но возрождается, возрождается наш кормилец, словно феникс восстает он из пепла. И значит – жив-ва Русь, и будет жить! Спасибо вам, братья и сестры!» Даже аплодисменты сорвал.