[24].
Это свидетельство человека, которому можно доверять, дополнительный аргумент, опровергающий устойчивое мнение о крепком здоровье Николая Александровича.
Царь скрывал свое нездоровье. Но в письмах к жене он дважды серьезно жаловался на боли в сердце. 12 июня 1915 г. он писал: «Да, моя родная, я начинаю ощущать свое старое сердце. Первый раз это было в августе прошлого года после Самсоновской катастрофы, а теперь опять – так тяжело с левой стороны, когда дышу. Ну, что ж делать!»[25] 26 февраля 1915 года он писал: «Сегодня утром во время службы я почувствовал мучительную боль в груди, продолжавшуюся четверть часа. Я едва выстоял, и лоб мой покрылся каплями пота»[26].
Замечали тревожные симптомы прогрессирующего нездоровья царя и его родственники. Великая княгиня Ольга Александровна, встречавшаяся с Николаем II по его прибытии в Киев, вспоминала: «Я была потрясена, увидев Ники таким бледным, исхудавшим и измученным. Маму встревожила его необычайная молчаливость»[27].
На некоторые признаки либо болезни, либо сильнейшего физического и психического переутомления указывают и люди из ближайшего окружения царя. Французский посол в Санкт-Петербурге М. Палеолог писал о плохом впечатлении, которое производил царь: «У него глухой голос, впалые щеки». Наставник цесаревича Пьер Жильяр[28], находившийся при нем в Киеве, отмечал: «Никогда он (Николай II. – Авт.) мне не казался таким смущенным. Несмотря на свое самообладание, он был нервным, раздражителен и два или три раза ему случалось оборвать Алексея Николаевича»[29].
Однако исчерпывающие сведения о возможных заболеваниях Николая Александровича в последние годы его правления отсутствуют. Врачебная тайна о состоянии здоровья императора была незыблема. Придворные врачи не делились ни с кем конфиденциальной информацией по этому жизненно важному для империи вопросу.
Яркой иллюстрацией отсутствия ясности в вопросе психического и физического здоровья императора является еще одно свидетельство бывшего премьера В. Н. Коковцова: «…Я обратился к Боткину (врач царской семьи. – Авт.) со словами: «Неужели Вы не видите, в каком состоянии Государь. Ведь он накануне душевной болезни, если уже не в ее власти, и Вы все понесете тяжкую ответственность, если не примете меры к тому, чтобы изменить всю создавшуюся обстановку». Не видели ли они того, что так поразило меня, или просто не хотели говорить со мною, я этого не знаю, но ни тот, ни другой не разделили моего впечатления и в один голос сказали мне, что я просто давно не видел Государя, но что в его здоровье нет решительно ничего грозного и что он просто устал от всех переживаний. У меня же осталось убеждение, что Государь тяжко болен и что болезнь его именно нервного, если даже не чисто душевного, свойства. При этом моем убеждении я был и 18 месяцев спустя, когда 10 июля 1918 года в помещении Петроградской чрезвычайки меня допрашивал Урицкий и задал мне прямой вопрос о том, считаю ли я Государя психически здоровым и не думаю ли я, что он еще со времени удара его в Японии был просто больным человеком»