Ликсна, Мядзининкай.
Май 1947
– Люся! Лю-уся!.. Ты хде, Люся?!
Бабка орала, стоя на балконе, перевесившись через перила, над ее головой ветром вздувало свежевыстиранные простыни. Из заросшего буйными сорняками палисадника бабку было прекрасно видно. Зато саму Варвару видеть никто не мог.
– Вылазь, паршивка! Поймаю – шкуру сдеру!
Варвара злорадно хмыкнула. Не такая она дура, чтоб высовываться. Бабка уж всяко найдет, чем ее занять.
Ветки сирени волнами ходили над головой, из близкого оврага удушающе пахло донником и белоцветом, время от времени, если неосторожно повернуться, в локти и голые колени впивались репейники и жалила молодая крапива. На дне оврага неслышно журчал ручей.
– Лю-уся-а!!
Вообще-то Люсей – то есть, Люцыной – звали Варварину мать, но в бабкиных мозгах, давно и прочно погрузившихся в старческий маразм, внучка и беспутная дочка давно слились в единое целое. Бороться с этим было бессмысленно, да Варвара и не пыталась. Иногда так было даже удобнее. Хорошо, чтобы в бабкину блажь уверовали бы и все остальные – от школьных преподавателей до почтальонши, приносившей бабкину пенсию и вечно скандалящей, что не может она отдавать такие деньжищи ни полоумной старухе, ни сопливой пацанке.
Но с этим получалось туго. Приходилось жить с тем, что есть.
Варвара сидела в палисаднике, в травяных зарослях, и смотрела на лес, не отводя глаз. Лес был совсем рядом, рукой подать. За кочковатым лугом, щедро присыпанным одуванчиковыми искрами, вставала сине-зеленая прозрачная стена.
Бабка давно бросила ее звать, ушла в дом, но Варвара даже не пошевелилась. Хотя, казалось бы, вот она, долгожданная свобода. Можно идти куда хочешь, не особенно прячась, в поселке все равно никому нет до нее дела. Но она сидела и смотрела на лес – уже который час, так что под веками жгло и ломило виски.
А лес смотрел на нее. И в этом взгляде Варваре чудился недобрый, изучающий прищур.
Они ненавидели друг друга, так ей казалось.
Их дом стоял на краю поселка: обшарпанная пятиэтажка с рябиной и сиренью в палисадниках, да еще несколько чахлых елок и можжевельников по обочинам аллейки, выводящей на единственную в поселке улицу, длинную, как осенний тоскливый дождь. Когда-то улица упиралась прямиком в ворота кляштора; оттого вся окраина поселка носила название Монастырек. По большей части презрительное, потому что селились здесь, в низине, возле самого леса, все больше пропойцы, городская нищета.