Среди всей этой суеты мы не сразу услышали, что в ворота опять стучат. Поскольку вратарь на заднем дворе помогал рубить дрова, отпирать пошёл я. Бог не обидел меня ростом, но конный всегда выше пешего, особенно если на всаднике митрополичий клобук. Снизу вверх я смотрел на Киприана, а он сверху вниз – на меня. Мы оба молчали. А что говорить? Я отступил, пропуская знатного гостя. Следом за ним въехали и его спутники. Во дворе стало тесно от клобуков, мантий, крестов. Обведя взглядом приезжих, я все же нашёл среди них ещё одно знакомое лицо. Это был Афанасий – тот самый молчаливый диакон, который отправился за Киприаном в изгнание. Рядом спешивались двое. То ли облачение на них было роскошнее, то ли лицо смуглее, то ли борода кучерявее, но они ещё не раскрыли рта, а было ясно – греки. Один из них, сверкнув белыми зубами, сказал что-то весёлое. Всадник – единственный, кто был без клобука – ответил. Греки рассмеялись. Улыбнулся и митрополит.
Не знаю, почему, но я не мог оторвать взгляда от всадника, отечество которого затруднился бы определить: он не казался мне ни русичем, ни греком; волосы, напоминавшие спелую рожь, были густо подернуты сединой; иней лежал и не таял на бровях, сошедшихся на переносице, на длинных усах, переходящих в белую бороду.. Из созерцательного забытья меня вывел голос митрополита: «Завтра собор в Твери, вот я и решил воспользоваться оказией, приехав накануне. Как, Антоний, моя келья ещё не занята?» Я мечтал только об одном – онеметь. «Свободна она, владыко!» Позади меня стоял Евфимий. «Ну вот, теперь уж точно все в сборе, – не растерялся митрополит. – Можно собор проводить». Я никогда по-настоящему не понимал отшельника Окула, но сейчас жаждал оказаться на его месте, причём немедленно.
Между тем и трапеза, и баня уже поспели. Я с облегчением известил всех пастырей и архипастырей о том, что после дороги им есть где и пыль смыть, и голод утолить. Афанасий, видно, ещё не забыл нашу «монастырскую курицу». Пока другие в очередь выстроились у парилки, он принёс в трапезную подорожники: трудоноши, листни, рыбники. Всё это наш повар благодарно принял, а вот от кваса наотрез отказался.
«Нет уж, вы нашего, оршинского, отведайте, – и поставил на стол запотевшие жбаны, полные житнего, медвяного, яблочного и яишного кваску, – а вот эти два прошу заметить особо, они с изюмом и мятой». Гости, обновленные после бани, не заставляя себя уговаривать, расселись в трапезной. «Ну что, хлебосольный хозяин, – обратился митрополит ко мне, – читай молитву». – «Позволь, владыко, – Евфимий махнул мне рукой, повелевая мне молчать. – Я на соборе решил не говорить ни слова, так что всё, о чем я передумал за эти два года, когда был вынужден удалиться в затвор, скажу сейчас…» – «Вот и потрапезничали», – Киприан, пытаясь скрыть раздражение, отодвинул от себя миску. Евфимий еле заметно усмехнулся и повернулся к образам. «Отче наш, Иже еси на Небесех!.. – Владыка произнес молитву на одном дыхании. – Аминь. Господи, помилуй. Господи, благослови». Евфимий поклонился иконам, выразительно посмотрел на митрополита и взялся за ложку.