Узнав, что акт об отречении составлен царем в пользу брата, а не сына, Родзянко ранним утром 3 марта по прямому проводу убеждал Рузского, что «чрезвычайно важно, чтобы манифест об отречении и передаче власти вел. кн. Михаилу Александровичу не был опубликован до тех пор, пока я не сообщу вам об этом… весьма возможна гражданская война. С регентством великого князя и воцарением наследника цесаревича помирились бы, может быть, но воцарение его как императора абсолютно неприемлемо. (…) Провозглашение императором вел. кн. Михаила Александровича подольет масла в огонь, и начнется беспощадное истребление всего, что можно истребить. Мы потеряем и упустим из рук всякую власть, и усмирить народное волнение будет некому». В тот же день Родзянко принял участие в переговорах с великим князем Михаилом, настаивая на его отказе от престола.
Позже, оправдывая свое поведение в дни революции, Родзянко писал: «Конечно, можно было бы Гос. Думе отказаться от возглавления революции, но нельзя забывать создавшегося полного отсутствия власти и того, что при самоустранении Думы сразу наступила бы полная анархия, и отечество погибло бы немедленно… Думу надо было беречь, хотя бы как фетиш власти, который все же сыграл бы свою роль в трудную минуту».
* * *
После Февральской революции Родзянко продолжал руководить частными заседаниями Государственной думы, но до властных высот творцы Февраля его не допустили. Сыграв свою роль, «толстый Родзянко» стал тяготить своих бывших единомышленников. Если в августе 1915 года его имя фигурировало в одном из списков, составленных представителями оппозиции в качестве премьер-министра, то уже в 1916-м было принято решение выдвигать на этот пост князя Г. Е. Львова. Как отмечал левый кадет Н. В. Некрасов, «единодушно сходились все на том, чтобы устранить Родзянко от всякой активной роли».
Для Родзянко не предусматривалось никакого министерского поста. Комментируя в воспоминаниях это решение, Милюков писал: «Достаточно прочесть воспоминания Родзянки, чтобы понять, до какой степени этот человек не подходил для той роли, которую должна была сыграть Государственная дума в предстоявшем перевороте. Но он продолжал мнить себя вождем и спасителем России и в этой, переходной, “стадии”. Его надо было сдвинуть с этого места, и я получил соответственное поручение, согласовавшееся с моими собственными намерениями. Заменить в планах блока председателя Думы председателем земской организации было нелегко. Но я эту миссию исполнил. Конечно, она была облегчена всероссийской репутацией князя Львова: он был в то время незаменим. Не могу сказать, чтобы сам Родзянко покорился этому решению. Он продолжал тайную борьбу… (…) Политическая роль, которую Дума играла, так сказать, по молчаливому передоверию, должна была перейти к русской общественности, если эта общественность могла послужить упором против наступления следующих “стадий”. В этом смысле смена Родзянки князем Львовым была первым революционным шагом и неизбежной прививкой против дальнейшего обострения болезни. В мировоззрение Родзянки это не вмещалось, и я нисколько не жалел, что на мою долю выпало произвести эту хирургическую операцию. Оговорюсь, впрочем: много времени спустя на меня находили минуты сомнения, правильно ли было заменить старого конногвардейца толстовцем. И все-таки я находил, что другого исхода не было».