Темная, страшная комната – детство, – где надо прожить, чтобы увидеть, как всё же высветляются углы и начинают светиться неожиданные спокойные щели.
Что можно сделать из мрака комнаты, особенно если примешать еще немного яркого желтого света от проехавшей машины, и света из щелки под дверью, да еще прибавить таинственный и странный звук падающих неведомо где капель, и тихий шопот, и шаги?
Однажды в детстве, прочитав в “Черной курице” о том, как мальчик слышит, прижав ухо к подушке, шаги уходящего навсегда подземного народца, я тоже стал слышать эти шаги. А потом понял, что это стук моего сердца.
До сих пор. Иногда – сквозь полусон: тук-тук-тук… Уходит народец…
– Мама! Оставь хоть щелочку! Я не хочу засыпать в этой тьме.
Мама ушла от отца в 45-м. К юному красавчику-актеру.
Вдруг пришло в голову… А может быть, вся история разрыва отца со мной и с братом – из-за меня – это отголосок маминой измены?
Мама и папа были похожи друг на друга. Но это стало заметно только в их старости. На фотографиях.
Были в Иванове на фестивале “Зеркало”. С картиной “Подарок Сталину”, где герой все тот же Сашка, сосланный в Казахстан. Дед умирает по дороге, и сирота попадает в аул, к казаху-железнодорожнику.
Поехали с Рустамом Ибрагимбековым и женами в Плес. Тот ли это – мамин – Плес? Где она, молодая, на снимке с еще более молодым Галичем. Я все собирался – и обещал – подарить эту фотографию Александру Аркадьевичу, но не успел, он уехал. Подарил много позже его брату – Валерию Аркадьевичу Гинзбургу, кинооператору. И его нет.
И вдруг, взглянув в зеркало, увидеть вместо своего – мамино лицо. А иногда сидеть за письменным столом, как сидел отец, – поворот и наклон головы над левым плечом, подбородком в плечо, и такое выражение лица, которое чувствуешь изнутри. А иногда говорить по телефону голосом брата и самому это слышать.
В зеркале… Иногда – мама, иногда – папа… И всё это – я…
В 19 лет в письме к своей первой подруге Рильке называет мать “падким на развлечения достойным сожаления существом”.
В противоположность Рильке я никогда не сочинял маму. Отца сочинял. Маму – нет. Я боялся трогать ее образ, боялся заглядывать за пределы ее – данного предо мной – существования.
Не было бы счастья, да несчастье помогло. Какое счастье, что я не был “писательским сыном”!