Николаевич был здесь главным в чине
инфантер-генерала. Представляясь, он вздыхал, будто уходя в юность
своих лет и гущу былых сражений. А жестокая реальность снова
вырывала его из самого жаркого боя в душную комнатушку перед
сотней-другой разодетых по последней моде оболтусов.
Он нещадно врал, и я это чуял. В нас
он видел не будущих бойцов, а слепых, словно котята, мальчишек, не
способных отыскать соперника даже у себя под носом.
Кашлянув, генерал велел оставить все
смешки, пошутеечки и прочее за стенами его офицерского корпуса.
Страна дает нам приют, знания, помогает развить умения. Кров и стол
– все, что нужно настоящему солдату и сыну своей страны. Все
остальное должно сгинуть в бездне будней и серости быта.
– Там! – Он указывал на резные двери,
сквозь которые мы вошли меньше часа назад. – Там оставьте все.
Невзгоды, дрязги, передряги, мальчишеские ссоры. Потому что здесь
есть место только воинскому братству, настоящей мужской дружбе и
взаимовыручке.
Наверное, говори это кто другой и
другим голосом, это вызвало бы у меня ухмылку. Над Николаевичем же
смеяться как раз-таки не хотелось. Под мощью его голоса хотелось
вскочить, вытянуться в струну, отдать честь; и лишь мудрость, что к
пустой голове руку не прикладывают, не давала мне наделать
глупостей.
Другие разделяли мои чувства. Я
видел, как нахмурился Леня Дельвиг. Толстяк, казалось, весь
обратился в слух и разве что не руками ловил каждое слово старшего
офицера. Евгений постыдным образом разинул рот – вероятно, в иной
ситуации бы над ним подшутили.
Здесь же, под взглядом старика, не
осмелился никто.
Он распинался перед нами
немногословно, скупо и будто желал как можно скорее сгинуть прочь
от наших любопытных взглядов. Или назойливых – старик явно желал
уединения. По его словам, нам вскоре должны были выдать ключи от
будущих комнат. Те, кто желает, могут на выходные отправляться
домой, остальные призваны были ютиться в личных покоях. Завтрак
сразу же после общего подъема, обед в три, ужин в семь. При
упоминании последних у меня неприятно засосало под ложечкой. Со
вчерашнего дня я успел сунуть в рот разве что некое подобие
бутерброда да половинку яблока. Невесть откуда вытащившая их Алиска
разделила со мной нехитрую снедь, Кондратьевич же лишь махнул рукой
– сказал, что не хлебом единым сыт человек и что он потом
найдет.