Нет птицы вообще – ей надо помочь стать.
Нет человека вообще – ему надо помочь быть.
Нет камня и огня вообще – им нужны поэзия взгляда, наполненность сердца.
Им предстоит становление.
Но без них нам не стать самим.
Жизни надо помочь.
Об этом и написана книга Вадима Месяца.
«Мы то, что воображаем…»
Интервью Рубену Ишханяну: вместо предисловия
Рубен Ишханян: Вы кандидат физико-математических наук. Когда решили всерьез заняться литературой?
Вадим Месяц: Не думаю, что какие-то гамлетовские вопросы передо мной стояли. Это решилось само собой. Нравилось сочинять. Вроде, получалось – и получается. Обстоятельства сложились так, что у меня по-прежнему есть на это время. Физику почти забыл. От нее остались уверенность в существовании критериев и чувство общего дела, которые я, очевидно, перенес и на литературу.
Р. И.: В прошлом веке нас учили, как освоиться со способом мышления математика. В чем суть математического мышления? В какой степени это удалось реализовать?
В. М.: Юнгер где-то обмолвился, что талант есть комбинаторное мышление. Это недалеко от истины. Многие парадоксальные формулы достигаются не столько прозрением, сколько быстрым счетом, количеством перестановок, вариантов построения фразы или сюжета. Есть вероятность, что таким способом можно натолкнуться на новую молитву, мантру, народную песню, на нечто, уже возникшее в ноосфере, но никем еще не использованное. Самое забавное, что и банальность не надо исключать из поля зрения. Машина не может себе этого позволить. И потом, математика дает хорошую такую относительность восприятия: для меня этот опыт появился из римановой геометрии, где решение систем уравнений возможно лишь при допущении многомерных пространств. То есть законы природы можно объяснить только при построении модели, которая на бытовом уровне кажется невероятной. Для поэзии это полезно. Есть шанс, что ты вовлечешься не только в субъективную игру, но и в процесс познания.
Р. И.: Вы живете в Америке, пишете на русском языке. Не влияет ли повседневная английская речь на литературный русский язык?
В. М.: Я уже лет пять как в России. В Америке остались дом, друзья, коллеги, но семью я перевез под Москву (старшие дети в этом году пойдут в школу в Пущино). И для «Гулливера» поле деятельности здесь гораздо шире. Множества вещей, которыми я здесь занимаюсь, в Америке бы не сделал. Запад слишком формализован, форматирован. Как минимум, в своем колледже я мог делать только то, что дозволено (семинары, конференции, переводы, публикации). Выяснилось, что этих степеней свободы мне мало. Так что последние годы в Америке я в основном ловлю рыбу (дом на озере в Аппалачах) или книжки пишу. Впрочем, в октябре этого года наметили с моими американцами русско-американский фестиваль в Хобокене, под Нью-Йорком. Давно не делали. В 90-х нам с поэтом и издателем Эдом Фостером удалось провести восемь таких международных тусовок. Так что опыт есть. А что касается влияния английского… Меня заносило иногда. Я, оказавшись в Штатах, стал уходить от плотности письма, больше появилось необязательности… Это не то чтобы тлетворное влияние чуждой культуры, это я так ее поначалу воспринимал. Много переводил тамошних авангардистов, – то, что стало сейчас поэтическим мейнстримом в России, очень похоже: путь меньшего сопротивления речи. Это стало популярным потому, что легко воспроизводится. Пройдет. Каждый язык развивается по своим законам. То есть какого-то англосаксонского влияния в моих стихах сейчас, пожалуй, не осталось. С прозой иначе. Здесь я, кажется, совершенно не продолжаю родных традиций. Совсем недавно понял, что Джон Дос Пассос, Фицджеральд, Миллер, тот же Том Роббинс помогли мне гораздо больше, чем отечественная классика. Кстати, проблемы с литературной речью были. Роман «Правила Марко Поло» казался моим издателям написанным не по-русски. Он на американскую тему и даже от лица американца (художественный прием, не более), но язык пришлось править, редактировать. Слишком вжился в образ.