Они враждовали с завучем. Нельзя было понять, откуда это пошло, но он был их врагом. Это было ясно всем. Замыкание делали назло ему, и Ригин, как и все, радовался, когда их делали. Сам бы он сделать замыкание не решился, но он не отел выдавать того, кто это сделал.
«Он заставит сказать меня «честное слово», – подумал Ригин. – Заставит. А если попроситься в уборную, он догадается и не отпустит».
Он поднял глаза. На потолке, в кружках лепнины, висели парами на штангах шесть ламп в стеклянных плафонах. Потолок показался Ригину очень высоким. Завуч шел по рядам дальше.
В это время зажегся свет, шесть сильных ламп одновременно, и почти сразу же прозвенел звонок на перемену. Все зажмурились, зашевелились, стали оглядываться. Завуч расставил руки, как будто хотел кого-то поймать, сразу опустил их и, топая сапогами по грязному паркету, пошел к двери.
Он решил попозже вызвать кое-кого к себе в кабинет. Он уже знал, кто для этого больше подходит. В кабинете у завуча стоял прислоненный лицом к стене портрет только что снятого Хрущева.
Теперь они должны были снова сделать замыкание. Они должны были.
Ригин почувствовал, что у него сильно устали ноги. «Они сделают, и он снова будет спрашивать», – подумал он.
Кувшинов побежал к двери и высунул голову в коридор. «Его поблизости нет», – сказал он и снова высунул голову. Степанюк достал согнутую проволоку. Ее зажимали между ластиков и совали в розетку.
– Давай, – Папирный повернулся к Степанюку.
– Ты давай, – Степанюк протянул ему рогульку.
– Не все равно? – Спросил Папирный.
Проволока осталась у Степанюка.
– Сколько я буду стоять? – Крикнул Кувшинов. – Давайте быстрее. Сейчас он придет.
Он снова высунул голову в дверь.
Ригин почувствовал, что радуется тому, как взбесится завуч. Пол у него под ногами дрожал.
– Подождите, – крикнул он. Я выйду и не буду знать, кто это сделал. Тогда я дам ему «честное слово», что не знаю. И честно не буду знать.
– Быстро, – крикнул Кувшинов.
Ригин выскочил в узкий коридор. Сердце у него стучало. Он отошел от двери и прислонился к стене. Лампочка в коридоре висела на такой же металлической штанге, как в классе, но была не такой яркой.
Странно я сделал, – подумал Ригин, – наверное, теперь я всегда буду так делать.
Летел немыслимый снег, как лепестки пионов, и таял на плечиках черных пальто. Две рослые барышни фортепьянного класса профессора Нейгауза спускались к консерватории по Большой Никитской, и отзывалась в ответ шагам мостовая, тянулись навстречу теплые желтые окна, вспыхивала вслед мужская папироска, улица расходилась кругами, и, как соло в оркестре, слышался серьезный разговор Веры Петровны и ее подруги, разговор, в котором была радость, быстрая насмешка и обещание какого-то невозможного огромного счастья – самой себе и еще кому-то, пока неизвестно. Казалось, что жизнь идет как будто в галерее, где была еще и еще одна комната, еще много, и в каждой что-то другое, особенное, и хотелось поскорее идти дальше, пока волшебная власть – музыка не прикажет: останься здесь.