Одни сидят себе наискосок
По параллельно сомкнутым клозетам,
Другие хлещут виноградный сок,
Сверяя время жизни по газетам.
Еще другие жмутся у окна,
Расплющив нос об улицу ночную,
Четвертые приходят в парах, на
Плечах имея женщину живую.
То пятый, то десятый пробежит,
Давя зубами крышку бутерброда.
Лишь Федоров один, как Вечный Жид,
Стоит, дивясь скоплению народа.
Вот дан организующий звонок —
И темнота распахивает двери,
И залу наполняет шелест ног,
Стихая наполнения по мере.
Устроились. Последний свет погас,
Утроились влюбленных поцелуи.
И кто-то, скрытый от нескромных глаз,
Пускает в кресло газовые струи.
Движенье по рядам. Но вдруг – молчок!
Гранитные крестьянка и рабочий
Вращаются, как медленный волчок,
На красном полотне, беду пророча.
Столица! Твой очередной привет
Находит отклик в сердце самом грубом, —
И зал затих, не дожевав котлет,
Подрагивая лошадиным крупом.
Однако, вольно! Задом наперед
Проносится по полю чужестранец.
И зал, сорвавшись с голоса, орет:
«Крути назад историю, засранец!»
Минутное волненье улеглось,
И снова зал охвачен общим делом:
Кто ест, кому забыться удалось,
Кто просто налегке душой и телом.
Меж тем экран давно опять живой:
Исправившийся всадник едет шагом,
Чтоб поплатиться буйной головой
Над запорожским сумрачным оврагом.
Потом любовь, интрига и война,
И палец режиссера по ошибке,
И роковая женщина – она
О двух ногах, браслетах и улыбке.
Волнующий момент! – и поворот
Го лов по ходу быстрого удара,
И реку жизни переходят вброд
Красивые, как русские, татары.
Финальный титр – и зал бежит, как тигр,