В поле зрения поочередно возникали, чтобы немедленно исчезнуть, продуктовые ларьки и ряды замерзших торговок с шарфами и носками домашней вязки. Уже остались позади переход через Московский проспект, желтые казенные стены зданий, проходная института, путаница коридоров с портретами выдающихся ученых и железнодорожников, хитросплетения темных лестниц. Почти незамеченными остались хозяин киностудии Витька, оживленно радующийся давно не виденному другу, тем паче пришедшему с дамой, полуразрушенный картонный город, возведенный на столе для съемок очередного гениального Витькиного проекта, клетчатая обивка дивана, дверь с колокольчиком. Дверь Алик закрыл на ключ и задвижку – за хозяином. Кажется, тот подмигнул и сказал с шутливой угрозой:
– Вернусь через полтора часа. Будьте готовы!
Через мгновение Алик бубнил в розовое гладкое колено, упиравшееся в его плечо: «Девочка, люблю, золотая моя», – и произносил все те слова, которые часто произносят в подобных случаях. Алик прежде никогда не шептал их. Ни жене, ни кому-либо из немногочисленных подруг. Непривычное раскаяние щипало глаза, как слезы.
Спустя месяц поздним вечером он целовал жену так же, как восемь часов назад целовал Вику, и не только не испытывал раскаяния, наоборот – новизна удовольствия, исчезая, притушила острое чувство вины и даровала иллюзию обыденности. Ситуация воспринималась естественно, словно Вика и Алла существовали в разных измерениях, и любовь к одной не влияла на любовь к другой, не мешала и не накладывалась, а высвечивала незнакомые аспекты, казалось, давно решенных отношений. Но блаженная, самоуверенная полигамия продлилась недолго. Себе Алик изменить не смог: в неподходящий момент перепутал имя. Алла не заметила или сделала вид, что не заметила. Он напугался, задумался – и пошло-поехало, по кочкам, по кочкам, по ровненькой дорожке…
Его родной дядя, тезка Алика, которого он видел лишь на фотографиях, наверняка не растерялся бы. Уж он-то умел разбираться с женщинами, судя по редким обмолвкам отца. Но тема дяди в семье была под запретом.
Какой свет качался в немытых окнах киностудии тогда, в первый раз, и плясал на полированных подлокотниках дивана, на блестящих Викиных коленях – неверный, скупой декабрьский свет, печальный и ненастоящий, как мультипликационный город на пыльном столе, торопя и побуждая новых любовников снова и снова останавливать мгновение сдавленным криком и коротким забытьем. – Ты счастлив, ты счастлив, – твердил свет, и Алик поспешно соглашался, вдыхая незнакомый еще утром, но такой родной сейчас запах ее кожи, золотистых волос, не успевших растрепаться на казенном клетчатом диване. Викины ножки жили самостоятельной жизнью, выстукивая беззвучную мелодию: друг о друга, об пол, по краю дивана, в то время как возвратившийся хозяин поил гостей чаем из пожелтевших чашек со щербинками по краям.