Жена Майкла посмотрела на него: у него и сейчас был очень расстроенный вид (это через двадцать-то лет!), он даже про сэндвич забыл. И зачем только они набрели на разговор об этой проклятой Андорре!
– Ну вот, – продолжал Джим, – я поехал, а она осталась. Конечно, рождество мне уже было не в рождество, но детям я этого не показывал, старался их развлекать, как мог: днём катались на лыжах, а вечером ужинали с моими друзьями, у них тоже было двое детей, мальчик и девочка, такого же возраста, как и мои, двенадцать и четырнадцать, они хорошо ладили друг с другом.
Он вспомнил про свой сэндвич и откусил, но как-то безразлично.
– Ты какое будешь, белое или красное, – воспользовавшись паузой, спросил его Майкл, указывая на бутылки с вином.
– Пожалуй, белое, сегодня жарко.
– А мне красного, – жена Майкла подняла свой бокал, – я ему верна.
Вино приятно забулькало. Она положила в рот кусок рокфора, отломила горбушку от багета и запила французским вином. Господи, как вкусно!
– Все-таки французы великая нация, – начала она, пытаясь переменить тему (ей было жалко Джима, уж очень он переживал!), – даже если бы они и не создали ничего в искусстве и вообще ничего бы не создали, а только хлеб, сыр и вино, – они все равно были бы великой нацией
– Так что там было с Андоррой? – не поддержал жену нечуткий Майкл. – Насколько я помню, это был не конец.
– Не конец, – согласился Джим, – но начало конца. Мы вернулись через три дня, нас встретил просто-таки арктический холод, под которым бурлил кипяток раздражения. Меня изгнали из спальни, мне было постелено на диване в гостиной, я не возражал, страсти между нами давно уже не было, просто привычка спать в одной постели.
Жена Майкла на секунду почувствовала болевой укол: у них даже этой привычки не образовалось, а ей так этого когда-то хотелось! А Джим продолжал, воспоминания его захватили:
– Мы привезли подарки от наших друзей, которые они приготовили нам на рождество, всякие милые мелочи. Ей они подарили косметичку с какими-то кремами, я тоже со своей стороны купил ей свитер, красный с белыми кисточками – до сих пор помню эти кисточки, – но прощения не вымолил: взгляды, которые она на меня бросала, были как ожог.
Жене Майкла вдруг захотелось, чтобы Джим замолчал, замолчал совсем, перестал вспоминать подробности, хорошо знакомые ей по ее собственной жизни, когда она в момент могла покрыться аллергической сыпью только от мужниного перекошенного гневом лица. Она низко опустила голову, делая вид, что рассматривает этикетку с названием понравившегося ей сыра, ей не хотелось, чтобы они видели ее несчастное лицо.