– Мы не можем сражаться вместо других или вместе с другими в чужих битвах, как бы нам этого ни хотелось.
Но мы можем гоняться по улице за ублюдками, которые их терроризируют. Я думаю: как же проще была жизнь, когда я не могла выйти из дома. По телику целыми днями гоняли сериал «Сверхъестественное», и я читала, читала и читала плюс подглядывала в окно за соседскими мальчишками.
– Как твое чувство тревоги?
– Я жутко злюсь, но дышу.
– А что с едой?
– Стрессового влечения не было, однако день еще не закончился.
И мне предстоит вынести еще целый учебный год. Хотя я почти три года без эксцессов ела скучную и питательную пищу, Рейчел и мои врачи беспокоятся, что все может кончиться срывом в дикое, неуемное обжорство, потому что у меня расстроена психика. Они не понимают одного: дело тут вовсе не в еде. Пища никогда не была ответом на вопрос «Почему?». По крайней мере не прямым и не главным ответом.
– Но самое плохое вот в чем, – говорю я. – Мы с тобой знаем, через что мне пришлось пройти, но все остальные просто видят меня с других точек зрения: какая я толстая или где я была все эти годы, но не с точки зрения того, кто я теперь.
– Ты им еще покажешь. Уж кто-кто, а ты это сможешь.
Внезапно я больше не могу сидеть на этой плите, такое иногда случается: после многих месяцев, проведенных без движения, на меня вдруг накатывает желание подвигаться.
– Давай покружимся, – предлагаю я.
И именно это мне больше всего нравится в Рейчел. Она вскакивает на ноги и начинает кружиться, не задавая никаких вопросов и не боясь, что могут подумать другие.
Сочельник. Мне четыре года. Моя бабушка дарит маме и мне две огромные парные рождественские юбки: одну – зеленую, другую – красную. Они уродливые, но широкие и могут кружиться, так что мы носим их до самого Нового года, кружась без перерыва. Пока я не выросла из юбки, мы кружились на днях рождения, на Дне матери, вообще на всех празднествах.
Мы с Рейчел вертимся, пока не начинает кружиться голова. Я тайком проверяю пульс, чтобы она не заметила, потому что задыхаться можно в хорошем и в плохом смысле. Я жду, пока пульс стабилизируется, пока не убеждаюсь, что опасности никакой нет, и спрашиваю:
– А ты знаешь, что случилось с медведем? Ну, с тем, который здесь сидел в клетке?
Я не могу винить его за то, что он попытался откусить чью-то руку. Ведь посетитель сунул руку в его клетку, а клетка была единственным местом в мире, оставшимся у медведя.