– Ты нашел, что искал?
– Ты нашел? – прогромыхало откуда-то с западной балки.
– …что искал, что искал? – взвизгнули железные петли двери. Закрываясь, она вытолкала Сандала наружу.
– Да… кажется, – просипел Сандал в дверную щель. Голос перестал ему повиноваться. – Да, я нашел. Но потерял другое.
– Птаху? – сочувственно осведомились сзади.
Вздрогнув, жрец оглянулся.
– Илинэ жива, – донесся голос шамана из-за двери, и щель затворилась.
По Элен пополз слушок, что Йор, погубивший баджу Тимира, водворился в тело Илинэ и улизнул на север.
– В кого же мертвому духу вселяться-то было, как не в родную сестрицу Олджуны, – сказал Абрыр на общем обеде озаренных.
Отосут, непривычно сумрачный в последнее время, чуть не полез на костоправа с кулаками:
– Молчи, ты, любитель погреть язык у чужого лиха!
Пришлось Сандалу прикрикнуть на обоих распоясавшихся, унимая учащенный бой в своей груди.
– А народ-то с северо-востока все прибывает, – осторожно заметил жрец Эсерекх. – Нагрянули с семьями старшие дети Лахсы. Живые вроде, здоровые…
Сандалу уже рассказывали, что ни приезд детей, ни радость впервые увидеть внуков не помогли выздороветь Лахсе. Крепко захворала, и мало того что слегла, горе затронуло ее рассудок. День и ночь несчастная кричала и плакала:
– Я – слезинка, выплаканная бедой! Я – стон из вопля всех матерей! Где моя дочь? Где моя дочь?!
Не допуская к жене старших дочерей, за нею ухаживал Манихай. Только от Ураны изредка принимал помощь, да варил снадобья по советам Эмчиты и Отосута.
Сандал передал с травником то, что кое-как удалось расслышать из дверной щели юрты предводителя шаманов. Всего два слова: «Илинэ жива». Но когда Манихай сообщил их Лахсе, женщина перестала кричать. Хоть немного стала спать и есть. По утрам, хватая мужа за локоть исхудалой рукой, с надеждой спрашивала:
– Илинэ жива?
– Илинэ жива! – отвечала себе радостно, прежде чем он успевал рот раскрыть. Кроме этих двух слов Лахса больше ничего не говорила.
Сам больной от терзающих дум, Сандал несколько раз порывался отправиться к Хорсуну с признанием и не пошел. Что бы это изменило? Разоблачением тайны рождения девушку не вернуть. Жрец вдруг уразумел, что вина перед багалыком и его дочерью живет в нем отдельно от самой Илинэ.
Новорожденная, в чью судьбу Сандал вмешался из низкой мести, давно пробудила в его душе противоречивое чувство, схожее с чувством родства. Словно он, давший крохе имя, был ей кем-то вроде негласного деда. Он ведь украдкой следил за тем, как растет ребенок. Как из смешной кудрявой девочки превращается в красавицу. Он испытывал горячую причастность к судьбе Илинэ и гордился ее большим джогуром. Она была его тайной внучкой… Его птаха. Ревнуя к багалыку, он одновременно возмущался отношением отца к дочери. Втайне, втайне! Тогда-то и саднила, тогда и сокрушала вина…