Ехали мы долго, чинились в пути и деревни достигли к вечеру. Было очень холодно. Я и с утра чувствовал себя не совсем здоровым, а по приезде увидел, что разболелся окончательно. Пощупал лоб, поклацал зубами, выгоняя озноб наружу, и невольно пробормотал:
– Кажется, заболел.
На это приятель, по любому поводу разражавшийся стихотворными строчками, ответил с шекспировской страстью, протянув ко мне руку и сделав безумные глаза:
Прощай, отец… дай руку мне:
Ты чувствуешь, моя в огне…
Приятель, надо сказать, человек крупный, в физическом смысле, а голос у него напористый, громкий, отчетливо слышный в последнем ряду концертного зала. Ему бы Маяковского на сцене сыграть, но слабоват характером, и тут громкий голос не спасет.
В избе мы окунулись в тепло, уют и потрясающий запах пирогов. Под дощатым потолком неярко светила лампочка, закрытая тканевым абажуром. В левом верхнем углу горницы чуть колебался сиреневый огонек лампады, похожий очертаниями на птичье перышко, а за огоньком смутно виднелась икона в тусклых золотистых ризах, старинная, наверно (позже ее у Полины Ивановны украли залетные мазурики, сперва попробовав задешево купить). Хозяйка сидела у стола под лампочкой и пальцами левой руки сучила толстую нить из овечьей шерсти, а в правой держала веретенце, которым вкруговую помахивала, сматывая пряжу. Запомнилось мне, что она была с непокрытой седой головой, в очках, обрезанных валенках и хлопчато-бумажном спортивном трико, выглядывавшем у нее из-под юбки и морщинившимся у щиколоток. Она оставила работу и всмотрелась в нас, топчущихся у порога, а узнав артиста, торопливо поднялась со словами:
– Батюшки, какие гости!
Он сгреб ее в охапку. Хозяйка смущенно смеялась и отворачивалась, пока он лобызался.
– Мы с ним (это он про меня) по грибы к тебе заехали, – медоточиво произнес артист.
– Ну и ладно, – ответила Полина Ивановна юным голосом и взялась накрывать на стол.
Трясло меня сильнее, а исходившее от натопленной русской печи благодатное тепло сулило великое удовольствие, исцеление, и я подошел и прижался к печи спиной. Хозяйка заметила, что меня познабливает, и сказала обеспокоенно:
– Э, милый, дело плохо! Полезай-ка ты на печь, а я тебе туда чаю с малиновым вареньем подам!
Вначале с помощью приставной лестницы она сама полузалезла на лежанку и, согнувшись, расправила на ней покоробленные жаром подстилки. Сойдя вниз, Полина Ивановна взяла из комода простыню, а с кровати, на которой собралась уложить моего приятеля, как барина, одну из двух пуховых подушек, шерстяное одеяло и закинула их на печь.