«Шайтан. Такой сон прервал. Мама
снилась. Детство мое», — мысли незлобной чередой пронеслись в еще
сонной голове.
— Ты как здесь? — с хрипотцой в
голосе спросил он Суздалева.
— Что за вопрос, ваше благородие?! —
усмехнулся граф — Нет еще тех дверей, что не открылись бы перед
моей скромной персоной!
— Тююю, — шутливо процедил сквозь
зубы Билый. — Мы с тобой, братец, с определенного времени, перед
которыми многие двери стали закрыты и когда они вновь откроются,
одному Богу известно!
— Да, ладно тебе, казак, кручиниться.
Эка беда! Откроются! Даже быстрей, чем ты думаешь! — Суздалев
присел рядом с другом. — Ты лучше спроси зачем я здесь?
Микола взглянул на своего боевого
товарища. Суздалев загадочно улыбался. Через прищур его
серо-голубых глаз, по-детски, светился задор. Билому очень хорошо
был знаком этот взгляд. Когда Иван Матвеевич что-то замышлял, в его
взгляде всегда читалась некая интрига. Вот и сейчас, не говоря ни
слова, можно было понять, что в голове у графа бродят мысли,
которые он непременно желает воплотить в жизнь.
— Ты часом не влюбился? — спросил
казак, деланно испугавшись и тараща глаза.
— Очень смешно, — тут же обидчиво
поджал тонкие губы граф. — Я, между прочим, до сих пор в трауре. —
Иван поднял палец вверх, привлекая внимание, но тут же залюбовался
новой запонкой на белоснежной манжете с чистым изумрудом. Дивный
камень! Словно раньше и замечал, как грани играют.
— Прости, друже. Не со зла.
Подтруниваю над тобой.
— Понимаю, — кивнул Суздалев. —
Кто-то над погонами горюет, а кто-то по любви сохнет. Это хотел
сказать?
Билый хмыкнул.
— В самую точку. Только те погоны и
положение кровью добывались, а у тебя от природы натура влюбчивая.
Уж, прости, Иван Матвеевич. — Казак пригладил соломенные усы.
— Нашел из-за чего расстраиваться, —
граф беспечно махнул рукой и снова, не удержавшись, заулыбался, как
кот, навернувший крынку сливок.
— Уж очень я хорошо тебя знаю,
Ванюша, — усмехнулся Микола. — Посему не тяни, а выкладывай как
есть.
Граф поднялся и, заложив руки за
спину, прошелся по комнате. Остановился у небольшого окна и подняв
указательный палец правой руки вверх, как заправский профессор,
произнес:
— Doctrina est lux et ignorantia
tenebrae! («Ученье свет, неученье тьма» лат.)
Билый покачал головой и нетерпеливо
парировал: