Приглядевшись, заметила на лице девушки лишь покорность судьбе: ни одной эмоции, лишь безразличное спокойствие и пустота в глазах. Только когда бессмысленным взглядом девушка наткнулась на Старейшину, что стоял поодаль и наблюдал за тем, как его дочь приковывают к жертвеннику, в глазах девушки отразились раскаяние, сожаление, грусть и боль. Но уже через мгновение она отвернулась, опустила голову и закрыла глаза, не обращая внимания ни на ветер, ни на ледяную воду, что намочила ее до нитки, ни на холод, от которого даже вырывался пар изо рта. Казалось, что ее не трогает даже опасность умереть от обморожения. Хотя, перспектива быть отданной непонятному, жестокому и страшному богу может и подразумевает под собой вначале умереть?
В любом случае, я не могла позволить этому случиться. Не могла, как бы ни желала не вмешиваться: уже сейчас потряхивало лишь от мысли, о преждевременной кончине конкретно этой девчонки. Не знаю, кто она такая и что собой представляет, однако свою функцию в этом Мире она явно еще не выполнила. И принести себя в жертву людоеду – это совсем не то, что было уготовлено ей, в чем у меня не было никаких сомнений, так как отчетливо видела линию жизни девушки и ее окончание. И ее смерть не должна случиться сегодня.
Глубоко вздохнула, скрывая внутреннее раздражение, и внимательнее присмотрелась к людям, что находились на площади. Помимо Старейшины и девушки, было еще четверо охранников: сопровождающие Старейшину, или намеренно оставленные проследить, чтобы девчонка никуда не сбежала – как знать…
Однако их присутствие сильно мешало. Сомневаюсь, что они будут столь любезны и беспрепятственно позволят мне увести добровольную жертву подальше от жертвенника. Взгляд зацепился за Старейшину, что по-прежнему смотрел на дочь в полной растерянности, сломленный, сгорбленный своим горем… То, что нужно!
Подгадала момент, когда его стражники будут заняты другим, и бесшумно приблизилась к мужчине, который при ближайшем рассмотрении оказался не таким старым, каким казался вначале. Однако жизнь его была суровой и тяжелой, что отложилось на суровом лице не только шрамами и глубокими морщинами, но и взглядом того, кто повидал достаточно в своей жизни, чтобы навсегда утратить всякий намек на самообман и наивность. Впрочем, мои меры предосторожности были не столь необходимы: при таком ветре и шуме волн, я могла ходить не скрываясь. И темная ночь позволяла не таиться. Но привычка к предосторожности, которую мне вбивали с детства, сказывалась.