Двое матросов усердно качали рычаг, и чистая морская вода с шипением хлестала из помпы. Мунго Сент-Джон, совершенно нагой, подставлял лицо и руки тугой струе. Робин словно окаменела, не в силах оторвать взгляд. Матросы переглянулись, обменялись сальными ухмылками и продолжали трудиться, поддерживая бурлящий поток.
Ей, конечно, и прежде доводилось видеть обнаженное мужское тело – либо распластанное на анатомическом столе, дряблое, белое, со вспоротым животом, из которого, словно требуха в мясной лавке, вываливаются внутренности, либо корчащееся в предсмертной агонии среди зловония инфекционной больницы, – но только не такое, здоровое, полное жизни, бьющей ключом, и вдобавок чудесно сложенное, с мощным торсом и длинными сильными ногами, широкими плечами и узкой талией. Кожа блестела даже там, где ее не золотил солнечный свет. И мужские органы – не постыдный и неопрятный клубок, полускрытый жесткими волосами, а трепещущая напряженная плоть. Суть первородного греха – Змий и яблоки – внезапно предстала во всей ее прельстительной очевидности. Девушка невольно ахнула. Капитан, услышав, шагнул из-под грохочущей струи и отбросил волосы с лица. Робин стояла перед ним, не в силах двинуться с места или отвести глаза. Не сделав даже попытки прикрыть тело, по которому все еще струилась вода, сверкавшая алмазными блестками, он лениво протянул, искривив губы в с язвительной усмешке:
– Доброе утро, доктор Баллантайн! Похоже, и мне предстоит быть предметом ваших научных изысканий?
Только тогда наваждение рассеялось, и она кинулась в свою маленькую душную каюту, где упала на узкую дощатую койку, ожидая неизбежного приступа стыда и раскаяния. Ничего подобного почему-то она не почувствовала, хотя дыхание перехватило, щеки и лицо горели, а волоски на затылке встали дыбом. Тот же жар ощущался и в других частях тела. Робин в панике вскочила с койки, опустилась на колени и принялась молиться, дабы осознать всю глубину собственного ничтожества и греховности. За двадцать три года ей тысячу раз приходилось предпринимать сие упражнение, но ни разу со столь малой пользой.
В последующие тридцать восемь дней плавания Робин старалась избегать этих глаз с золотыми искорками и ленивой дразнящей усмешки. Пищу она принимала по большей части у себя в каюте, даже в удушающий экваториальный зной, когда зловоние от ведра за холщовой ширмой в углу едва ли способствовало аппетиту, и присоединялась к брату в кают-компании, только если непогода удерживала капитана на палубе.