Вина тоже шло немало, что очень удручало настоятеля, так что он даже плакал по ночам. Но слезы были проливаемы им не зря: вдруг в отделе объявился какой-то грузинский генерал, который пожертвовал целую цистерну вина. Настоятель возликовал и поставил к цистерне часового, специально позаимствованного из одной части спецназа, чтобы охранять драгоценный дар от о. Андрея и некоторых лиц, способных покуситься на святыню. Но со временем стало ясно, что дару ничто не угрожает, так как он уже долгое время стоял на улице и представлял собою сухое вино. Но благодеянию грузина не суждено было погибнуть: умнейший настоятель поручил одному из двоих братьев-алтарников Питько каждый день во время проскомидии засыпать вино изрядным количеством сахарного песка. Ну не мог же он это поручить несознательному Неполучайло, который готов был расточать приходские деньги на покупной кагор. Да и отцы Степан и Иван всегда в таких случаях начинали нытье об «Известии учительном» и канонах. Но так как они до конца все же не разложились, то не смели воспрепятствовать алтарнику выполнять святое дело послушания.
Но вот Матвеич вышел из храма, взялся за метлу и начал торопливо мести асфальт. Он прекрасно знал, что если кто-нибудь из начальства заметит хоть одну соринку, то заставит его и Прокофьевну, профессора и K0, одним словом, как он говорил, низший класс, чистить все зубными щетками. Из низшего класса только генерал освобождался от такого рода наказаний, ввиду его бывших боевых заслуг. Когда же это случалось, после аврала профессор обычно начинал скулить о какой-то справедливости, и генерал утешал бумажную душонку воспоминаниями: «Вот помню, батя рассказывал, как аккурат после войны, бывало, их также заставят плац чистить зубными щетками…». Веселый был генерал, никогда не унывал. В сторожа его взяли только за ордена – все-таки это было важно: въезжает настоятель, о. Владимир или владыченька на храмовый двор, а ворота им открывает генерал при всех регалиях. А так генерал был неблагонадежным: ругал власть и, говорят, даже готовил переворот, за что был отовсюду изгнан и вычеркнут из списков хозяев жизни, так что ему уже не полагалась общественная собственность для приватизации. Но он не унывал, жил в однокомнатной квартире со своей генеральшей и, всякими приезжими и бежавшими откуда-то родственниками, и как всякий православный человек в отставке, пошел в церковные сторожа. Ему здесь очень понравилось, и он часто приговаривал: «Эх, здесь даже покруче, чем у нас в армии».