– Ну, мне пора.
Боится, поняла я, не хочет этого видеть и знать. Все было ясно, как Божий день. Зачем я к нему потом приходила? Просто посмотреть на него и поговорить. Всем своим поведением давала понять, что на него больше не претендую, даже не подходила к нему близко. Письмо он мне отдал в первый же мой приход. Я залилась краской:
– Ты его читал?
– Нет, ты же сказала прочитать, если…
– Ты на редкость не любопытен.
– Конечно, зачем мне знать лишнее.
Но приходила я все реже, когда уж совсем тоскливо становилось. Потому что я видела, что мои посещения его не радуют. Не потому, что я жаловалась – ему я вообще не жаловалась. Сам мой вид напоминал о болезнях и смерти – видимо, так.
Чтобы не затосковать совсем, я придумывала себе развлечения. На первое апреля решила разыграть маму и ночью после слива с энергией, явно достойной лучшего применения, в течение часа проталкивала по длиннющей магистрали в пакет со слитым раствором моток черных ниток – получалось, словно это у меня из живота вышло. Утренний вопль моей несчастной матери был мне наградой. Я ее, конечно, сразу успокоила. Эх, не надо шутить с такими штуками, через пару дней у меня начался перитонит.
Вообще перитониты у меня были какие-то странные – никаких адских болей, о которых рассказывали другие. Может быть, они преувеличивали? Но ощущения рыбы, попавшей на крючок, я прочувствовала сполна, особенно во время процедуры. Днем было легче – садилась за пианино и заглушала боль тем, что наяривала что-нибудь погромче (помирать – так с музыкой!). Особенно хорошо шел «День Победы» – наш ансамбль как раз готовился к выступлению на 9 Мая. Вот в мае-то и начались новые пакости.
2005-й, май. 9 мая у меня было отличное настроение – давно такого не было. Ансамбль наш вполне успешно выступил на уличной сцене, после чего я пошла домой, передохнула, слилась (куда ж без этого!) и снова вышла на улицу с хорошей приятельницей и бутылочкой вина. Дождавшись хилого салюта (городок у нас маленький), разошлись по домам. На ночь глядя заявилась Машка (ну наконец-то, а то я начала забывать, как она выглядит). Разговор зашел о Косте. К тому времени я к нему заглядывала довольно редко, раз в три-четыре недели. «Козел твой Костя», – сказала Машка. Я ей ответила, что он, по крайней мере, никогда не говорит за глаза пакостей об отсутствующих. «Ты так думаешь?» – загадочно ответила она. Я сказала, что если она хочет продолжать в том же духе, то лучше я пойду посижу в своей комнате (с нами на кухне сидела еще и моя мама). А когда она выговорится, я снова к ним приду. Она не возражала. Минут через десять они меня позвали и мы продолжили сидеть, словно ничего не случилось. Когда Машка ушла, мама подошла ко мне и сказала: