и иже с ними, до сих пор нет единого мнения. Вот почему семнадцатилетняя очаровательная Умида, которую соплеменники почему-то сторонились, за глаза называли несколько фамильярно, хоть и уважительно – «узбечка», согревала мне душу своей непохожестью на непохожих на цыган людей.
Круглолицая, с проникновенным взглядом лани – глаза, живущие сами по себе, восхищающие поэтов и не дающие разыграться похоти, с пухлыми детскими губками и почти прямыми бровями, делающими лик взрослее и строже; всегда в тугом однотонном платочке, в простеньком платье до пят: светло-серый, пепельный – главные цвета Умиды; и никаких восточных изысков, побрякушек – такое ощущение, что девушка дала обет безбрачия собственной красоте. Худенькая, с плечами, как у семиклассницы, она могла бы сгодиться мне в дочери, если бы по внутреннему мироощущению не превосходила сотни таких, как я, и мудрецов заодно с мыслителями. И не об уме речь – земная шкала IQ неуместна: напротив, юная цыганка мало чем отличалась от Машеньки, познающей среду обитания собирательством плюсов и минусов. Дело в простоте, с которой она определяла место в клане, в жизни, в конкретном случае, в отрезке времени и которой следовала повсеместно, какие бы трудности и комбинации ни вставали на её пути. Самая молодая, удачливая, отчаянная и бескорыстная переносчица, прославившая Сибирь на весь мир. Вот кем была узбечка. Она не принимала участия во взвешивании детей, назначении платы: этим занимались Лила и свадебный генерал Баро – тщедушный разодетый в шелка барон лет пятидесяти с жидкими свисающими усиками, с желтоватым бельмом на правом глазу (отчего левый, казалось, набухает гноем), единственный персонаж, неприятно выделявшийся на фоне сородичей. К Умиде стекались люди со всего меридиана, запись велась на месяцы вперёд: не более человека в неделю. А девушка переносила чаще. И кто знает, какой ценой.
Я любил Умиду, собственно, как Машу, Соню и даже истеричную Лизу. И Умида любила меня: так найдёныш-котёнок процарапывается в душу, совершенно не различая её оттенков, ища созвучий. Странная это любовь. Если Машенькой я восполнял ущербность отцовства, в Софии искал отголоски растраченной дружбы, Елизавету воспринимал ностальгией по семейной жизни, то цыганка покорила любовью как таковой. Ни «за что», ни «потому что», а просто так. Она любила малышку – я любил её за эту любовь, любила цветок, и я любил её за любовь к цветку, любила Баро непонятно за какие заслуги – я вздрагивал от омерзения и восхищался ненормальной любовью. Изумительное чувство возникало приступами, самопроизвольно, независимо от того, где находилась узбечка. Достаточно было вспомнить взгляд, имя, чтобы утратить реальность и превратиться в сантиментального нытика: накормить вонючего попрошайку на ступенях кафе, обнаружить в облачке медвежонка Умку из детства (а не приметы плохой погоды), стерпеть закидоны Егора, а то и всю семейку осчастливить участием – немыслимая щедрость. Вот что творила со мной эта девушка. Я будто любил любовь Умиды, а не Умиду-человека.