Допустив же единожды сему начало, после весьма трудно будет определить, на каких именно пределах должна останавливаться такая литературная расправа в предметах общественного устройства».
Но даже в этот ледниковый период случались годы и потеплее (например, период с 1840 по 1848 год), что позволило расцвести гению Белинского. Это еще раз подтверждает мысль о том, что суровость цензуры определяется не ее уставом, а общим политическим климатом.
Европейские революции 1848 года вновь обострили реакцию в николаевской России. Для контроля над цензурой и печатью был учрежден особый негласный правительственный «комитет 2 апреля» под руководством Д. П. Бутурлина, немедленно приступивший к расправам. В том же году были разгромлены петрашевцы, отправлен в Сибирь Достоевский, сослан Салтыков-Щедрин. Белинского спасли от каторги только чахотка и смерть. Скучные, верноподданические, бесцветные журналы и газеты почти потеряли подписчиков. «Действия цензуры превосходят всякое вероятие, – писал в дневнике Никитенко. – Чего этим хотят достигнуть? Остановить деятельность мысли? Но ведь это все равно, что велеть реке плыть обратно».
В 1855 году Николай I умер. «Теперь только открывается, как ужасны были для России прошедшие 29 лет, – записывает Никитенко. – Администрация в хаосе; нравственное чувство подавлено; умственное развитие остановлено; злоупотребление и воровство выросли до чудовищных размеров». Так подтверждается еще одна нехитрая мысль: чем хуже управляется страна, тем жестче в ней контроль над мыслью.
Смерть Николая I повлекла за собой некоторую либерализацию цензуры. В 1855 году негласный комитет Бутурлина был упразднен. Одной из мотивировок такого решения было то, что «в писателях и цензорах окончательно водворена та весьма действительная уверенность, что над ними всегда, неусыпно, неослабно действует глаз правительства». В докладе комиссии по этому вопросу отмечалась также неэффективность цензурных стеснений, поскольку распространяется рукописная литература, гораздо более опасная, ибо она читается с жадностью, и против нее бессильны все полицейские меры».
Борьба противодействующих общественных сил в период подготовки реформы, освобождающей крестьян, неоднократно вызывала в эти годы усиление реакции и обострение цензуры. Правители «помешались на том, что все революции на свете бывают от литературы, – иронически замечает Никитенко в дневнике, – они не хотят понять, что литература только эхо образовавшихся в обществе понятий и убеждений». И он же делает следующую запись: «Никакая сила не в состоянии уследить за тайно подвизающейся мыслью, раздраженною и принужденною быть лукавой».