Моя рука, находящаяся между ног девушки, задевает ее кожу.
Девушка резко дергается и в испуге вскрикивает. Затем врезается
головой в спинку кровати. Ее правая нога скользит вправо, не находя
опору. Левая, стоящая коленкой на кровати, дернувшись, задевает
прикроватный столик. Потеряв равновесие, она под грохот упавшего
столика, развернувшись, плюхается задним местом на пол...
На меня уставились недоумевающие большие синие, вытаращенные,
быстро хлопающие ресницами глаза, одна выскочившая из халата грудка
и физиономия Элвиса Пресли с аппликации на трусиках с надписью
Love you…
– Так. Успокойся и зови доктора, – слабым голосом произношу,
чуть повернувшись в сторону улыбающейся девушки. Поворот головы
отдался болью в затылке, в глазах потемнело.
– Голова болит. И брось ты это белье! – выдавливаю из себя
слова, немного морщась, от колющих болей в голове.
Девушка, очнувшись от ступора и бросив белье, выбежала из
палаты.
– А ты вставай, прячь сиську и приберись тут, – из последних сил
бросаю слова другой. – Вот придет сейчас Энди и увидит твоего
Элвиса…
Девушка тут же быстро вскочила на ноги, подняла упавший с головы
чепчик и, поправляя на себе одежду, скороговоркой затараторила уже
на английском, который ощущался мне родным.
– Тимоти! Ты очнулся! Ты так долго лежал в коме, как ты себя
чувствуешь? Откуда ты так знаешь русский? Она подбежала ко мне,
поправила подушку, положила свесившуюся руку на кровать. А у меня
уже закрывались глаза. Силы закончились …
Проснулся я примерно, несколько часов спустя. За окном уже
стемнело. Доносились звуки проезжающих вдали машин. Между не до
конца закрытых штор виднелся с хорошо очерченными контурами, желтый
шарик луны. Мерещится она, что-ли? Раньше без очков луна
расплывалась светящимся пятном, но сейчас то на мне их нет.
Поворачиваю голову. Недалеко от моей постели в кресле дремала
девушка – одна из двух увиденных днем. На столике, у которого она
сидела, горела настольная лампа. А на ее коленях лежала раскрытая
книга.
Постепенно начал понимать, где я, что со мной и кто я теперь. Из
двадцать второго года двадцать первого века сознание оказалось в
веке двадцатом. Тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. Лето.
Теперь я не Николай Пряхин, а Тимоти Фесс, житель Нью-Йорка
шестнадцати лет. Память Тима ощущалась родной, тело тоже. На
вытянутых руках в тусклом свете видны зажившие светло-розовые
шрамы, где-то длинные, где-то как от содранной кожи. Подняв одеяло,
обнаруживаю на груди еще несколько небольших шрамом и один
побольше, как от операции со следами от швов. Приходят
воспоминания.