Вскоре бараки попали под снос, но сараи милостиво пощадили как не попавшие в границы зоны застройки. Некоторые из них были тут же самочинно захвачены обитателями наших многоквартирных домов под хранение той рухляди, что уже не вмещалась в подвалы и кладовки. Другие так и остались пустыми; двери стаек были сорваны умелыми руками домовитых отцов разночинных семейств на хозяйственные цели, резные перильца балкончиков растащены по дачам, спешно возводимым буржуазящимся советским народцем. Опустелые сараи стали мышиными питомниками, паучьими джунглями, где под упавшими с потолков досками и листами железа еще можно было изредка отыскать точильные круги, облезлые малярные кисти и даже мельхиоровые солонки.
Для нас, выросших в тесноте малометражных квартир, где каждый шаг был скован пристальным педагогическим вниманием, сараи эти являлись и критским лабиринтом, и одесскими катакомбами, и замком Отранто, и домом Эшеров; короче говоря – самой воплощенной романтикой. Мы скакали по лестницам и карнизам привольнее и раскованнее каких-нибудь мартышек, резвящихся на развалинах буддистского храма на берегах мелководного озера ТонлеСап. Сараи были оптимальной площадкой для игр, микрокосмом, чреватым подлинными и непредсказуемыми приключениями, в отличие от сотворенных постной фантазией жэковских культуртрегеров фанерных ракет, изгаженных котами песочниц и стилизованных в духе фильмов Абрама Роу сказочных теремков á la russe, стены которых изнутри изобиловали скудоумными граффити, начертанными взрослой шпаной под влиянием паров мадеры.
Сараи были идеальной декорацией, набором модулей романтической вселенной – они преображались с произвольной легкостью в корабельные палубы, пещеру Али-Бабы, подвалы третьего управления РСХА, штаб чапаевской дивизии и даже в логово облаченного в зеленую маску коварного Фантомаса; они были постмодернистским конструктором, приложением к нашему кругу чтения, сценой, на которой мы играючи ставили пьесы по страницам любимых книг и сюжетам популярных кинокартин.
Среди всех игр, сыгранных нами на скрипучих деревянных подмостках голубятен и чуланов, мне, однако, больше всего запомнилась та, в которой отчетливо не просматривалось никакой литературной или кинематографической основы: прыжки с крыши на крышу.
Сами прыжки как таковые входили в качестве элемента практически в любую игру на сараях, но то, что я называю собственно «прыжками с крыши на крышу», производилось всегда в одном и том же месте – там, где карниз второго этажа Большого Сарая, величественного, как Эмпайр-Стэйт-билдинг, сближался с крышей отдельно стоявшего низкого строения, служившего некогда гаражом для мотоцикла с коляской. Это была единственная точка в сарайном комплексе, где никому из нас не удавалось перепрыгнуть, – да и немудрено: между двумя крышами было не менее семи метров, так что прыжок оказался бы нелегким даже для тогдашнего рекордсмена мира по прыжкам в длину – гуттаперчевого негра Сэма Джонсона.