Мы молчали, чувствуя, что нам нечего сказать незнакомцу. Внезапно тот, словно потеряв к нам всякий интерес, снова повернулся спиной и принял свою прежнюю эмбриональную позу. Тогда Ленька, который нес продукты, извлек их из полиэтиленового мешка и положил на землю. Услышав шорох, голый человек повернулся обратно и, диковиннейшим образом, переступая на корточках, приблизился к снеди. Быстро, но тем не менее аккуратно, он начал есть, а когда съел все, протянул руку к бутылке и, неожиданно банально и уверенно, отхлебывал из горлышка, пока не кончилось вино. Все это время мы продолжали бесцеремонно разглядывать голого человека. Помню, как меня поразили его огрубевшие ноги, с пальцами твердыми и полированными, как маленькие копытца.
Покончив с вином, голый человек снова привстал, несколько раз неуверенно покачнулся и вдруг пустился в пляс. Танец его представлял собой непонятное сочетание дикой гибкости и полного равнодушия, словно танцор плясал не от полноты чувств, а выполняя некоторый благодарственный ритуал. При этом ни лицо, ни глаза ничего не выражали, если не считать тех же самых лукавых искорок, которые время от времени мелькали в неподвижных зрачках. Возможно, это был просто отблеск высоко к тому времени поднявшейся луны, но возможно и то, что лукавость эта была следствием тайного безумного знания о себе, которое не может быть никому передано. Так лукавит сумасшедший, вообразивший себя богом, но не желающий говорить об этом глупым и недоверчивым людям, так лукавят, может быть, сами боги, являясь замучившим их жертвоприношениями людям и представляя снисходительно перед ними все, что люди ждут от них.
Но тут в поселке забрехали собаки, и голый человек, оборвав свой танец немыслимой и незаконченной позитурой, стремительно исчез, так, что только вдали продолжали хрустеть ветви раздвигаемого подлеска.
Нам оставалось только отправиться домой, впрочем, с твердым намерением вернуться к голому человеку на следующий день с более основательным запасом провизии.
Но этому намерению не суждено было сбыться. Дома всех без исключения ждал чудовищный разнос, и кто-то из нас, под воздействием широкого отцовского ремня, сбивчиво поведал о подробностях ночного анабазиса. Результатом был строгий домашний арест и гласный надзор, так что никто не смог до вечера следующего дня покинуть свой двор.