И дело было вовсе не в том, что молодые люди ей не помогли. Она для них просто не существовала сейчас. Они хотели быть одни и полностью удовлетворяли это свое желание.
Дело было в том, что забытый где-то там, в районе кустов, хвост антикошки все же выследил Еву, шел за ней по пятам, изучал ее. Он не желал ей зла. Он вообще не мог желать того, о чем не имел ни малейшего понятия. Потому что знать о зле можно только зная о добре. Но хвост не оперировал этими понятиями. Он всего лишь знал, что, как только Ева переступит порог этого дома, дом припомнит ей все. И больше не выпустит из себя. И не будет для нее надежды, потому что уже сейчас те немногие, кто мог свидетельствовать в пользу ее присутствия, вычеркивали из своей реальности и Еву, и друзей, и самих себя. У Евы не оставалось практически никаких шансов когда-нибудь выбраться из общежития. Хвост антикошки возбужденно вилял. Ева продолжала свои попытки по перемещению сквозь неприветливый дверной проем.
– Йобушки-воробушки! – с чувством и полным отсутствием цензуры выругалась Ева.
И скрылась в темном прохладном коридоре.
Никто не заметил потери. Никто больше о ней не вспомнил. Ник, Алекс и Макс молча докурили очередную сигарету и разошлись смиренно по своим комнатам для депрессирования в последние дни лета. Хвост антикошки довольно возвращался в родные кусты, чтобы рассказать о произошедшем телу антикошки, которое в свою очередь (очередь устанавливается в начале каждого отчетного периода) расскажет об этом разуму антикошки. То есть сама антикошка узнает обо всем произошедшем примерно через неделю.
Солнце продолжало светить как ни в чем ни бывало. Цветы росли, птицы пели. Люди прогуливались и спешили по делам. Не прибавлялось и не убавлялось цели и смысла жизни. И только ветер, одинокий в своем вечном ветреном путешествии, теребил, трогал и обволакивал так нечаянно подаренный ему кусочек сломанного о дверь общежития Евиного ногтя.
Шум. Шум и темень. Не белый шум. Серый шум. Серый шум бетонной коробки с вкраплениями стекла. И редкими признаками жизни. Там было сколько угодно признаков существования. Но практически не было жизни. Какая жизнь может благоухать и процветать, будучи закованной в бетон. Отрезанной от того прекрасного летнего мира. Спрятанного за простой стеклянной дверью. Увы, преодолеть эту дверь обычно получается только в одну сторону. Не потому, что никто никогда не выходил из общежития. Потому что общежитие никогда. Почти никогда. За редким исключением. Будем откровенны. Исключение было только одно. И сейчас оно жило на самом верхнем этаже. Занимало собой весь этаж этого бетонного памятника существованию. И только оно могло входить и выходить из общежития точно на тех же правах, на каких общежитие входило и выходило из него. Но все остальные были слишком заняты проведением своего времени в этих условиях пахнущего пылью помещения.