Оказалось, у нас недостает блюда дня! Это я поняла, когда узрела спешащую к столу кисоньку. Она торопливо стекала с пригорка, держа что-то в зубах.
Чем ближе подплывала кисонька, тем более подозрительно я относилась к этому нечто, ритмично колышущемуся в такт ее шагам. Нечто было бело-зеленым, блеклым, длинным и странно раздвоенным.
Кисонька бодрой рысью приблизилась и брякнула на скамейку то, что свисало у нее из пасти. Это оказалось половиной лягушонка, задней его частью. Видимо, переднюю – самую вкусную – кисонька схомячила по дороге. А лягушачьими лапами и жопкой, как деликатесом, решила поделиться со мной.
Глядя на ее счастливую от собственной щедрости морду, я смогла сказать только «спасибо!». Кисонька икнула, облизнулась и, пожелав нам приятного аппетита, удалилась в закат.
Утром кисонька встретилась с чудом. Чудом-юдом… С рогами, копытами и хвостом. Чудо стояло у нашей калитки и с выражением вселенской скорби на морде обгладывало какую-то фиолетовую хмарь на стебле. Хмарь, вероятно, оказалась на редкость питательной, поскольку чудесные слюни висели до земли.
Кисонька в благоговейном ужасе уставилась на корову. Дело в том, что вчера она, привлеченная чудными фиолетовыми цветочками, тоже попробовала эту растительность – вкус оказался настолько волшебным, что кисонька долго трясла головой и отплевывалась. Однако корова упорно жевала, устало прикрыв шоколадные влажные глаза.
От нее пахло теплым молоком. Этот запах был кисоньке хорошо знаком. Так благоухал бело-розовый бидон, который я ежевечерне приносила от молочницы. И стоило мне побренчать крышкой, как с пригорка раздавалось взволнованное «сей-чаааас!», и на всех парах пролетарским бронепоездом упитанная кисонькина тушка мчалась вниз по тропинке. Мохнатой бешеной гусеницей, едва не сбив меня с ног, она устремлялась к своей миске и нетерпеливо приплясывала на всех четырех лапах, отдавливая мне ноги, пока я наливала ей душистого пенного парного молока.
С пыхтением оттолкнув меня, кисонька упоенно всасывала в себя почти пол-литра, забрызгав все в радиусе двух метров. Раздувшись до беременных размеров, она отбывала на прогулку.
Погуляв полчасика, примадонна возвращалась в дом, чтобы слить эти пол-литра в свой «ночной горшок», взятый нами на всякий случай. Почему нельзя было вечером удобрить грядки, оставалось загадкой таинственной кисонькиной души.