Жизнерадостный дебил с детским лицом и телосложением молотобойца.
Отчего-то мне вспомнились армейские годы, когда меня, салажонка, впервые «бросили на полы», как это называлось. Я драил куском байкового одеяла цементное покрытие необъятной столовой, а «дедушка» с первым пушком под носом точно так же топтался вокруг и подгонял, подгонял. Сапоги у него были грязнющие до невозможности, поэтому все мои старания пропадали даром. И подошвами своих грязных сапог безусый «дедушка» норовил наступить на мои онемевшие от ледяной воды пальцы. Помнится, тогда, доведенный до яростного отчаяния, я выпрямился и надел ведро на голову своего мучителя. Стоило мне это двух поломанных ребер и свернутого набок носа, но до свадьбы все зажило. Главное, тогда, будучи забитым и запуганным новобранцем, я нашел в себе мужество встать во весь рост. А теперь? Покорно дожидаться, пока переросток Вадюля начнет подбадривать меня пинками в зад?
Нет! Пятнадцать лет спустя я снова сцепил зубы и распрямился.
– Ну, ты! – Вадюлин голос уже приобрел те самые нотки, которые принято называть командирскими. – Отдыхать потом будешь, а сейчас паши, пока не…
Вадюля запнулся. Сначала он заметил в моей руке гаечный ключ, которому я впервые за все утро нашел достойное применение. Потом его глаза встретились с моими, и он окончательно понял, что означает моя поза.
Здоровенного парнягу это не остановило, напротив, подтолкнуло к ответным действиям. Он привык действовать нахрапом, он был моложе, сильнее и весил, минимум, на тридцать килограммов больше. Жалкий гаечный ключ в моем кулаке никак не мог уравнять наши шансы.
– Ты что, не понимаешь, где находишься?
– Понимаю. В ночном клубе, куда принимают на работу кого попало. Например, ублюдков вроде тебя.
– Да я…
– Ты просто мальчик на побегушках с глупой детской кличкой. Ноль целых шесть десятых.
– Урою! – истово пообещал Вадюля, драматически возвышая голос и делая шаг вперед.
– Попробуй. – Я удивился тому, как ровно звучит мой голос.
Вадюлю не насторожило мое поведение. Он находился на своей территории, где действовали особые законы, по которым всякую пришлую шелупонь, вроде меня, можно было безнаказанно размазывать по стенкам, гноить в подвалах или даже закатывать под асфальт. Моя строптивость его не только разозлила, но и обрадовала. Он заметно просветлел лицом в предвкушении предстоящей расправы. Смерил меня плотоядным взглядом и, сверившись с часами, торжественно провозгласил: