– Витька, не смей мешать! – кричала тогда с ноткой истерики в голосе Лина, но тетя Поля даже не поворачивала головы в его сторону. Определив когда-то, что партия Лины – это чистый мезальянс, она полностью игнорировала зятя, и если иногда вынуждена была обращаться к нему, то не иначе как морщась свысока и брезгиво перебирая пальцами, как это делают, разговаривая с животными. Когда я вырос и с удивлением осознал, что Виктор Ильич Розман был неплохой инженер-электрик, занимающий изрядный пост в одном из конструторских бюро нашего города, я спрашивал себя неоднократно, почему он был мезальянс для плохонькой пианистки Лины и почему, с другой стороны, на долгие годы согласился с ролью, отведенной ему в семье Имханицких. Созерцая медлительное, ни-рыба-ни-мясо, безвольное и всегда готовое на мелкий подкожный сарказм лицо Розмана, можно было с уверенностью отбросить вариант потайной и пылкой его любви к нервной Лине, и тогда возникал другой вариант: тот самый российский вариант покорного преклонения Ипостаси Научной Конкретности перед Ипостасью Гуманитарных Мифологий (или, как сказал бы мой отец без всяких попыток к обобщению: «фантазиями дома Имханицких»). Несомненно, Витя Розман изначально подчинился и согласился с оценкой самого себя по шкале ценностей, практикуемой тетей Полей, и если вы попросите меня описать эту шкалу, то вряд ли я смогу это сделать. Однако она сидит у меня в печенках, селезенках и прочих внутренностях, что означает: я до сих пор нахожусь под ее обаянием и до сих пор явственно слышу медлительную, с мелодраматичесим ударением на каждом слове магнетическую речь тети Поли, то ли вещающую нам, мелюзге, о великом и таинственном (запрещенном у нас в то время) композиторе Вагнере, то ли отдающую приказание домработнице, что купить на рынке. Часы бьют одиннадцать часов вечера, все собираются расходиться – кто по домам, кто по постелям, – внезапно тетя Поля откидывает одеяло и разражается демоническим хохотом. «Ха, ха! – восклицает она. – Одиннадцать часов! В это время нам, бывало, подавали коляску и мы только ехали в оперу!»
Можно ли забыть такое? Можно ли надеяться вытянуть в жизни карту которая побьет тети-Полину карту? И однако же был здесь человек, карта которого если не била, то по крайней мере сводила к ничьей, к тому вечному противостоянию, которое характеризуется поговоркой «Нашла коса на камень», к тому противостоянию, которое имет место, скажем, между светом и тьмой, духом и материей, верхом и низом и проч. в таком духе. Этот человек был, конечно же, не муж тети Поли, доктор невропатолог Ната Имханицкий, элегантный пожилой человек с жульническим венским электрическим прибором и венскими закрученными усиками, вечно при манишке и бабочке. Разумеется, Ната Имханицкий имел свои качества, дающие ему право быть полноправным членом описываемого сообщничества людей (например, его выгнали с работы в санатории за то, что он провел по спине пациентки не невропатологическим молоточком, но кое-какой возбудившейся частью своего тела), но, как всякий доктор Дулькамара, он был слишком несубстанциален. Нет, нет, не Ната был здесь равным соперником Поле, но ее брат Яшка Герман, знаменитый в Одессе подпольный скупщик валюты и бриллиантов, патологический скупердяй, а также шулер (недаром ему и карты в руки). Только когда он входил в гостиную из общего коридора (поскольку он жил в этой же квартире, но в отдельной комнатушке), можно было заметить характерные изменения на лице и в фигуре тети Поли: она грозно вся подбиралась, будто готовясь к поединку, в исходе которого отнюдь не была уверена. Как и Витя Розман, Лева был критик семьи, но сходство между ними на этом кончалось. Там, где у Вити Розмана была мелкотравчатая безвольная ухмылка, у Яшки проступала яростно-презрительная гримаса, которую можно было назвать улыбкой лишь с изрядной натяжкой.